Сожжение книг. История уничтожения письменных знаний от античности до наших дней

Все литературные рукописи обладают двоякой ценностью - той, которую можно назвать магической, и содержательной. Магическая ценность более стара и всеобща - бумага, на которой писали, слова, впервые появившиеся именно в этом конкретном сочетании... Содержательная ценность имеет намного более позднее происхождение - это степень, в которой рукопись помогает расширить наши знания и понять, как жил и работал автор [2].

Именно благодаря этим двум качествам за подобные собрания ведется настоящая охота, ведущая к росту цен. Они обеспечивают студентов сырьем для работы, поощряя академическую продуктивность и обогащая возможности для преподавания. «Магический» аспект документов возникает на семинарах, где изучающим текст студентам позволяется близко познакомиться с оригинальной рукописью, или на выставках, где широкая публика может увидеть черновики работ, с которыми она, возможно, знакома в иных культурных контекстах (таких, как фильмы или телепередачи).

Некоторые авторы по-настоящему осознают научную ценность своих архивов, возможно, общаясь сучеными и чувствуя, что у людей будет желание их изучать в далеком будущем. Естественно, эти авторы целеустремленно создают с помощью архивов свою посмертную репутацию, используя собственные бумаги как способ сформировать образ, который будет изучаться спустя долгое время после их смерти. Другие авторы рассматривают свои архивы как способ получить дополнительный доход. Зачастую ими движут смешанные мотивы. То, что не вошло в архив, может иметь не меньшее значение, чем то, что в него включено.

Сэр Эндрю Моушен, один из литературных душеприказчиков Ларкина, описывал свойственный библиотекарю порядок, который Ларкин поддерживал в своем поэтическом архиве, аккуратно складывая рукописи в коробки, сортируя по алфавиту переписку и давая возможность душеприказчикам относительно легко разобраться в его бумагах [3]. Вскоре после смерти Ларкина большая часть его архива была помещена в библиотеку Бринмора Джонса в Университете Халла, где он работал, а меньшая, но не менее значительная - в Бодлианскую библиотеку в Оксфорде, где он учился и занимался исследованиями для своего издания «Oxford Book of Twentieth Century English Verse»[29], опубликованного в 1973 году. С целью завершения этих исследований ему было предоставлено временное членство в колледже всех душ, а Бодлианская библиотека выдала ему драгоценный ключ к фонду обязательных экземпляров, доступ к которому предоставлялся читателям лишь в редких случаях. Естественно, Ларкин пользовался этой привилегией при любой возможности.

Однако на смертном одре Ларкин убеждал свою давнюю возлюбленную Монику Джонс сжечь его дневники, поскольку у него не было сил сделать это самому. Вряд ли стоит удивляться, что она сочла невозможным для себя взяться за подобную задачу в одиночку - кому хотелось бы нести ответственность за уничтожение записей одного из самых известных поэтов страны? Вместо этого она поручила уничтожить дневники Бетти Макерет, преданной секретарше Ларкина в течение двадцати семи лет (в последнее время ставшей еще одной его возлюбленной, как и его помощница-библиотекарь Мэйв Бреннан). Через несколько дней после смерти поэта, последовавшей 2 декабря 1985 года, Бреннан принесла свыше тридцати томов его дневников в библиотеку Бринмора Джонса, сняла с них обложки и отправила в шреддер. Чтобы гарантировать, что ничего не останется, пропущенные через шреддер страницы были отправлены в университетскую котельную и сожжены. Обложки, покрытые газетными вырезками, которые наклеивал на них поэт, до сих пор можно найти среди бумаг Ларкина в Халле [4].

В более ранние годы его жизни дневников было больше, но часть из них Ларкин уничтожил сам. В 1976 году один из издателей предлагал опубликовать избранные выдержки из них, что побудило Ларкина заново просмотреть дневники и, возможно, подтолкнуло его к уничтожению более ранних томов. Вероятно, тогда же у него зародилась мысль, что все дневники следует предать той же участи. Сама Макерет не сомневалась, что поступила правильно. Эндрю Моушен цитирует ее в своей биографии Ларкина: