Спасти или уничтожить

Когда летом сорок первого стало ясно, что европейская война, начатая Германией, уже переросла в войну мировую, Черчилль счел необходимым взяться за создание союза Англии и США, дав ему название Атлантического союза.

Американцы, которые и прежде не рвались ввязываться в конфликты, отдаленные от них географически, поначалу готовы были лишь к долгим бесплодным переговорам, которые никак не устраивали Черчилля. Он прекрасно понимал тогда, в июне сорок первого, что большевики скоро рухнут, подтверждая его пророчество о колоссе на глиняных ногах, и тогда Германия вернется к войне с Англией!

Черчилль понимал, что Советы будут разгромлены к началу зимы сорок первого, а к началу весны сорок второго Гитлер, опираясь на русскую промышленность, которая будет в его полном распоряжении, подготовится намного серьезнее. Тем более что уже некому будет грозить ему с востока!

Все это заставило Черчилля самым активным образом напоминать Америке об опасности и призывать к атлантическому единству, поэтому подписание хартии он считал большим успехом.

Хартию же, а точнее одно из ее положений, британский премьер считал своей личной победой, объясняя исключительно своими лидерскими качествами то обстоятельство, что Рузвельт принял идею о том, что территориальные изменения не могут быть признаны без согласия народов, их населяющих.

Черчилль полагал, что американский президент, оперируя реалиями своей страны, почти век не знающей, что такое настоящая война, так и не понял, что взял на себя обязательство и потом, после того, как война закончится, вместе с Черчиллем отстаивать интересы поляков и именно поляков.

Стратегическая же хитрость, по Черчиллю, заключалась в том, что правительство, которое будет тогда представлять этот самый «народ, населяющий территорию», уже давно находится под контролем Черчилля и будет склонно соглашаться с ним по большинству вопросов.

Это, конечно, был большой успех, тем более что для этого не надо было давать никаких обещаний и не идти на уступки в каком-то другом вопросе.

Тем сильнее было раздражение премьер-министра, когда, вернувшись в Англию после подписания 14 августа 1941 года этой самой Атлантической хартии, он узнал о том, что на встречу с ним упорно просится все тот же Круликовский.

Черчиллю пришлось умышленно долго заставлять поляка ждать, откладывая встречу три, а то и четыре раза, каждый раз сообщая от этом об этом Круликовскому за несколько часов до ожидаемой встречи.

Поляку пришлось ждать больше трех недель, прежде чем была назначена встреча, и это тешило самолюбие Черчилля, но сама встреча вызвала в нем бурю противоречивых эмоций и породила много вопросов.

Более того, она вызвала и тревогу…

Началось с того, что Круликовский пришел не один. Вместе с ним в кабинет премьера вошел мужчина лет сорока с небольшим. Ростом он был много ниже своего долговязого спутника и никак не выше Черчилля, однако внешне выглядел гораздо внушительнее, поскольку был гораздо более подвижным, даже спортивным и весьма энергичным.

Круликовский представил его как Эдварда Загуменны.

Черчилль не стал начинать разговор с упрека за то, что пришел человек, которого он вовсе не приглашал, оставив этот козырь в рукаве, поинтересовался причинами визита, но не дав возможности ответить, подчеркнул:

— Мне сейчас нечего вам сказать, мистер Круликовский. Обстановка слишком сложна, чтобы я сейчас вдавался в мелкие подробности. Я согласился на встречу исключительно с целью показать вам и в вашем лице всем, кто вынужден покинуть вашу многострадальную родину, что Британия сострадает вам и прилагает все усилия к тому, чтобы освободить ее как можно скорее.

Британский премьер выговаривал все это нарочито ровным тоном и смотрел в лицо Круликовскому, наслаждаясь его неподвижной маской.

Как выяснилось, это была его ошибка.

Круликовский, хоть и не скрывал своего возмущения, сидел молча.

Неожиданно заговорил его спутник, тот самый незваный Загуменны:

— Пан премьер, вероятно, был удивлен той легкостью, с которой он убедил пана президента вступить в союз, который Америке сейчас не нужен.

Проговорил он это нарочито негромко, будто обращаясь не к хозяину кабинета, а к Круликовскому и только к нему.

Черчилль уже готов был велеть обоим немедленно выйти, но Загуменны продолжал:

— Пан премьер, видимо, относит это на счет исключительной способности навязывать свое мнение всем окружающим.

Теперь он смотрел прямо в глаза Черчиллю, и тот вынужден был сознаться хотя бы себе самому, что взгляд этот весьма неприятен.

А незваный визитер продолжал:

— Пан премьер и понятия не имеет, как много времени и сил пришлось потратить нам и нашим собратьям, чтобы разъяснить Франклину перспективы такого отношения к вашим, пан Черчилль, предложениям и к судьбам нашей несчастной родины.

Он вытащил из кармана пачку сигарет и помахал ими, будто испрашивая разрешения курить, закурил, будто получив такое разрешение от хозяина кабинета, и так же естественно продолжил: