Спасти или уничтожить

— Ну, что вы, Зайенгер! Сидите-сидите. Мои слова — не приказ и даже не просьба. Это пожелание оказать содействие в важном деле!

— Я понимаю, господин штурмбаннфюрер, но ваши сведения считаю весьма важными. Важными, но сам я не смогу разобраться во всем этом так быстро, как требует обстановка, поэтому и прошу вас наметить самые важные направления.

Гетце кивнул:

— Первое — было бы хорошо пригласить сюда тех, кто видел этого таинственного русского и мог бы принять участие в его розыске. У нас на это уйдет много времени. Второе — у меня есть человек сомнительного происхождения с точки зрения нашей расовой теории, но его связи и положение в уголовном мире тех территорий, где работаете вы, бесценны. Нам следовало бы их использовать, если уж мы предполагаем участие в этом уголовников. Они неизбежно придут к таким же, как они!

— А этот русский из НКВД, о котором вы говорили?

— Этот? С ним работают. И результат никак не зависит от рейхсминистра пропаганды. Так что два обстоятельства.

Зайенгер снова встал:

— Господин штурмбаннфюрер, вы не сочтете за хвастовство, если я прямо сейчас от вас позвоню и попрошу о встрече?

— Думаю, отсюда звонить удобнее во всех отношениях, — кивнул Гётце.

Геббельс, видимо, был очень занят и долго разговаривать не мог.

Выслушав Зайенгера, он вызвал секретаря.

Геббельс ждал лейтенанта через полчаса, но временем он ограничен. Весьма ограничен.

Вечером Борциг, как и обещал, повел лейтенанта в ресторан.

Едва они уселись, Борциг посмотрел куда-то за плечо Зайенгера и улыбнулся, поднимаясь:

— Надеюсь, ты не будешь возражать, если к нам присоединится очаровательная фройляйн?

Зайенгер повернул голову, вскочил и смутился: перед ним стояла Луиза Хирт.

— Добрый вечер, господин лейтенант!

— Людвиг!

— Я помню.

— А я стал классическим склеротиком. Простите, у меня важная встреча. Люци, проводи меня… Простите, Луиза.

Едва вышли из зала и Зайенгер раскрыл рот для упреков, Борциг протянул ему пачку купюр:

— Возможно, ты не рассчитывал на то, что придется покупать даме цветы. И не возражай — отдашь потом!

1942 год, январь, Брест

Человек, лежавший на полу, кажется, приходил в себя.

Женщина сидела рядом с ним, придерживала правую руку и покачивалась, будто баюкала ее.

Пистолет, так нелепо и беспомощно направленный ею на Кольчугина, лежал у него в кармане.

Артем, разглядывая лежащего, быстро перебирал в уме фотографии из всех личных дел, которые привозил Нефедов, но сходства не находил ни с кем, хотя какие-то ассоциации возникали, но сразу же исчезали.

Левая штанина лежащего была распущена по шву, потому что нога его от колена была обмотана тряпкой, от которой исходил неприятный запах. Неприятный, то терпимый. Во всяком случае, заражения тут не было, и это уже радовало.

— Где это его? — повернулся он к женщине.

Та на миг перестала раскачиваться, посмотрела на Кольчугина, и взгляд ее был полон ненависти.

— Больно? — спросил он и ответа не получил.

Ну, ладно, подумал Кольчугин, пусть мужчина лежит без сознания, и сосредоточился на женщине.

Может быть, с этой стороны начать удобнее?

Он вспоминал личное дело лейтенанта госбезопасности Рязанцева Николая Михайловича и вложенный в папку лист бумаги, заполненный от руки торопливым и малоразборчивым почерком: жена Рязанцева Евгения Севастьяновна, до брака — Введенская.

Фотографии ее в деле, конечно, не было, но сейчас это был самый вероятный вариант, поэтому Кольчугин попросил самым обычным тоном:

— Евгения, принеси воды ему.

Женщина, все так же придерживая руку, поднялась и направилась к двери, потом вдруг замерла и неожиданно повернулась. На лице ее был и испуг, и какая-то надежда.

Артем не дал ей прийти в себя, повторил:

— Неси, неси. Он вроде в себя приходит.

Женщина вернулась почти сразу, будто вода находилась прямо у двери, протянула кружку Кольчугину и впилась в него взглядом.

Кольчугин сложил ладонь и налил в нее немного воды, поставил кружку и, обмочив в воде кончики пальцев, обрызгал лицо лежащего.

— А Николай где? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал просто и повседневно, будто такая картина для женщины должна быть совершенно привычна.

Спросил и сразу повторил:

— Ты ведь Женя. Была Введенская, стала Рязанцева.

Женщина ахнула, села и заплакала, но теперь уже как-то безысходно.

Кольчугин, будто совершенно точно понимая, в чем дело, методично обрызгивал лежащего, который начал приходить в себя. Во всяком случае, он постарался, не открывая глаз, принять более удобное положение, чем то, в котором лежал.

— Так, про Николая-то ты точно знаешь? — спросил он, уже почти наверняка зная, что тут случилось.

Женщина оторвала ладони от лица и кивнула.

После паузы сказала:

— Федор рассказал… Документы Колины принес…

Она еще что-то хотела сказать, но воздуха не хватило. Всхлипнула и снова зашлась в плаче.

Федор в списке был один, и Кольчугин, увидев, что лежащий приоткрыл глаза, спросил:

— Жив, Маштаков?

Тот обвел комнату взглядом. Увидев плачущую женщину, попробовал рвануться, но только застонал.

— Ты лежи, лежи, Федор Терентьевич, — посоветовал Артем. — Силы тебе понадобятся.

Потом протянул руку: