Спасти или уничтожить

После молчания Герасим Зарембо сказал извиняющимся тоном:

— Ну, ты это… Мы ведь не знали…

— Да, ладно, чего там, — кивнул Евпрахов.

Операция, задуманная Кольчугиным, была реализована на удивление спокойно и без потерь. Нельзя, конечно, сказать, что полицаи все сплошь испугались и сидели тихо как мыши.

И дорога к расположению отряда оказалась точно такой, как предрекал Евпрахов.

Миронов и Зарембо двинулись вместе с блатными и Маштаковым, опасаясь, как бы кто-то из недавних зэков не сказал пару ласковых энкавэдэшнику (ясно ведь было, какого ведомства их новый товарищ).

Однако, как ни удивительно, уголовники к раненому Маштакову относились спокойно, может быть, даже бережно, стараясь при любой возможности хоть чем-то помочь ему. Дело мог испортить сам сержант, который категорически не хотел ездить на чужой шее:

— Это же… эксплуатация и унижение человеческого достоинства, товарищ, — доверительно возразил он на ухо Миронову. — Я же коммунист, как ни крути.

Миронову вести политзанятие было некогда, и он говорил вещи, которые самому ему, конечно, были противны:

— Ты, товарищ Маштаков, со своей, извини, так сказать, ногой нас всех будешь задерживать, — сказал он точно так же тихо ему одному. — А теперь быстро сообрази, сколько времени немцам понадобится, чтобы погоню организовать?

Маштаков думал недолго и с матерками согласился.

Правда, делая вид, что разговаривает сам с собой, долго ворчал.

Впрочем, на его самобичевание обратили внимание лишь раз. Уголовник по кличке Грифель, на котором в тот момент «ехал» сержант, услышав очередную самоиронию сержанта, не выдержал и сказал:

— Слышь… Я вот, например, на цыгана здорово смахиваю.

Маштаков от неожиданности долго молчал, вглядываясь в затылок Грифеля, потом недоуменно спросил:

— И что теперь, если смахиваешь?

Грифель обрадованно ухватился за эти слова и продолжил:

— А то, что у каждого свои особенности, и хвастаться тут нечем!

Маштаков изумился:

— «Хвастаться»? Это, значит, я хвастаюсь своим ранением?

И снова Грифель упорно продолжал гнуть свою линию:

— Ну, а как?! Ты же только об этом и говоришь!

Маштаков обиделся и хотел что-то ответить, но тут уж Миронов вмешался:

— Ладно, хватит! Не завидуйте. Кого еще не ранило, продолжайте надеяться.

Таким мрачным юмором и закончился разговор.

Маштаков о ранении больше ни слова не сказал.

Зато уж, оказавшись в расположении лагеря, сразу же стал вспоминать дорогу к бункеру, то и дело советуясь с Герасимом Зарембо и партизанами, которых тот к нему приводил. Да и дед Рыгор, тот самый, который и привел отряд в Пущу еще в августе сорок первого, почти все время был рядом и помогал, чем мог. Он даже сходил тайком к тому самому приятелю, которого навестил в самом начале их пребывания тут.

Именно тайком, за что его и отругал нещадно командир Миронов, а потом, уже матерками, и Герасим Зарембо.

На четвертый день после того, как Маштаков оказался в отряде, Миронов вызвал к себе его, Зарембо и Евпрахова.

— Ночью пришел связной. Никаких новостей о Кольчугине.

Закурил.

— Это, конечно, плохо, но является фактом. Считаю, что сидеть и ждать нам некогда.

Еще помолчал.

— Прошу высказываться.

Евпрахов и Маштаков переглянулись. Евпрахов сказал:

— Герасим, ты говори. Мы сюда пришли, чтобы дело делать, а вы тут. Вам ведь еще долго тут оставаться.

Герасим кивнул и повернулся к Миронову, и тот завершил совещание:

— Значит, план у нас такой, товарищи!

1942 год, март, Белоруссия

Зайенгер спал плохо, потому что весь день прошел совсем не так, как он планировал.

Лейтенант уже начал понимать скрытые мотивы поведения Кольчугина и наметил несколько вопросов, когда вдруг был полностью обезоружен его вопросом.

Он только начал ломать голову в поисках ответа на вопрос «что происходит и откуда этот Кольчугин знает его?», когда зазвонил телефон.

Следователь, все так же сидевший за столом, снял трубку:

— Да!

Пауза.

— Да!

Протянул трубку Лухвитцу:

— Это вас, майор!

Лухвитцу невидимый собеседник тоже не позволил быть более многословным:

— Лухвитц!

Пауза:

— Да!

Пауза:

— Да!

Потом сказал, обращаясь ко всем:

— Допрос прерывается! Скоро вернусь!

И вышел.

Ожидание длилось недолго.

Лухвитц распахнул дверь, шагнул в помещение, и видно было, что спокойствие дается ему нелегко.

Вернулся к двери, взялся за ручку.

Кивнул в сторону следователя:

— Вы на сегодня свободны, все распоряжения получите позже.

Следователь поднялся и двинулся к двери, а Лухвитц обратился к своему спутнику:

— Вам придется посидеть в вашей комнате, синьор!

И, когда тот вышел, любезно поклонившись на прощание, сказал Зайенгеру:

— Этот Артемио не так прост, — повернулся к Лухвитцу, — и, кстати, я не уверен, что он русский. Впрочем, не удивлюсь, если он работает на разных хозяев.

Лухвитц после его ухода вздохнул:

— У испанцев свои представления обо всем, включая большевиков.

Потом уселся напротив Зайенгера:

— Я планировал все совершенно иначе.

И видно было, что признается нехотя, вынужденно.

Пояснил: