Спасти или уничтожить

— Повторю вопрос, потому что ответ меня не устроил.

Зайенгер сделал паузу, потом заговорил:

— Первое. Тут большевики появились осенью тридцать девятого, двигаясь навстречу нашим наступающим войскам. Второе. Именно тут, на этих территориях, они брали пленных, которых долгое время прятали от нас…

— Они никого не прятали, лейтенант, они не хотели их отдавать, хотя мы называли фамилии людей, интересовавших нас, — поправил Лухвитц. — Это просто уточнение, продолжайте!

Зайенгер кивнул в знак согласия:

— Третье. Часть людей исчезла, возможно, сбежав из этих лагерей.

Лухвитц смотрел на Зайенгера с интересом.

— Вы в самом деле хорошо мыслите, лейтенант. И предположение насчет сбежавших не лишено некоторой рациональности, но… некоторой…

Лухвитц закурил и продолжил:

— Вам следует знать, что русские все-таки пошли навстречу нашим требованиям и отдали значительную часть пленных. Правда, тех, кто мог представлять для русских хоть какой-то интерес, мы так и не увидели.

— Какой интерес? — заинтересовался Зайенгер. — Оперативный?

— И оперативный, конечно, и, так сказать, личностный. Поляки, во всяком случае многие из них, по роду своих служебных обязанностей знали многое из того, что составляет нашу тайну. И военную, и государственную. Но не это главное.

Он посмотрел на Зайенгера:

— Тут я, подобно вам, лейтенант, вступаю в полосу предположений, но предположений обоснованных. Сопоставляя все обстоятельства побега с многими другими данными, я предполагаю, что все это — сумма действий, направленных на поиск документов о передаче пленных нам весной сорокового года.

Зайенгер смотрел удивленно, и Лухвитц пояснил:

— В последние дни перед нашим наступлением и в первые дни после него русские лихорадочно вывозили отсюда, из этих областей, некие грузы. Что было среди них — не знаю. Важно другое — проверка пока не обнаружила ни в одном московском хранилище следов протоколов и актов передачи пленных поляков нам.

— Но ведь могут быть и другие хранилища. Не только московские, например. Да и вовсе не хранилища, а какой-то массив, находящийся в постоянной работе, — возразил Зайенгер, но видно было, что возражает он лишь для того, чтобы обострить мысль!

— Браво, Зайенгер, — захлопал в ладоши Лухвитц. — Это, в самом деле, возможно. Но пусть то направление изучают другие! Кто мешает нам с вами предположить, что документы здесь, и побег — лишь часть операции по их отысканию?

Зайенгер изобразил на лице глубокую разочарованность:

— Ну, вот… Я уже все приготовил для того, чтобы мелкой сетью обследовать территории возможного нахождения документов, а вы уже все узнали…

Лухвитц улыбкой показал, что по достоинству оценил шутку, но сказал серьезно:

— Не надо никакой мелкой сети. Мои люди сели на хвост тем четверым, которые бежали вместе с Кольчугиным, и контролируют их.

— Значит, его арест помешал нам?

— В некоторой степени, — согласился Лухвитц. — Я рассчитывал, что мы сможем его разговорить каким-то образом, но сейчас придется ждать до завтра.

— Что будет завтра? — спросил Зайенгер.

— Понятия не имею, — честно ответил Лухвитц. — Будем надеяться на лучшее.

После короткого раздумья Зайенгер спросил:

— Что же может быть худшего?

Лухвитц развел руками:

— У нас его могут просто забрать.

— Кто?

Лухвитц кивнул на потолок.

Так оно и получилось!

Утром, идя по коридору, Зайенгер увидел женщину в черной эсэсовской форме. Привлекла ее фигура, и лейтенант успел подумать, что это еще не восхитительный Рубенс, но на пути к нему!

Только потом он увидел Лухвитца, идущего рядом с ней.

В кабинете пришлось ждать недолго.

— Что? — спросил он, хотя и так все было ясно.

— Кто эта дама?

— Эта дама — оберштурмбаннфюрер фон Греве. Отвечает в РСХА за координацию действий с русскими.

— С кем?

— С атаманом Красновым и остальным старьем! Но старьем полезным! — зло ответил Лухвитц. — Сказала, что это их человек.

1942 год, март, Белоруссия

Маршруты выверили несколько раз, постоянно напоминая друг другу, что Маштаков быстро двигаться не может.

Наконец он не выдержал и взревел:

— Какого хрена вы из меня калеку делаете!

Никто его не стал успокаивать. Сам успокоился.

Едва он утих и присел, подал голос все тот же Грифель:

— Слышь, Евпраха!

Кстати, к Роману клички не приставали и в конце концов обращались к нему почти по фамилии.

— А чё! — продолжал Грифель. — Давай его оттащим, как нас сдернули с зоны!

Евпрахов повернулся к Грифелю и уставился на него.

Потом, прерывая молчание, сказал почти восхищенно:

— А, ить, мозга! Ай, мозга, Грифель!

Оживленно начали обсуждать, узнавать, есть ли в лагере большой лист фанеры. Фанеры не было, стали говорить о досках, которые можно просто соединить рейками или еще как.

Потом голос подал Герасим Зарембо:

— А санки-то чем плохи?

Повисла пауза. Все-таки Грифель старался для общего блага, а тут…

Но прервал молчание сам Грифель, щедро разрешив:

— Ну, можно и санки! Оно и лучше…

Маштаков не выдержал, выбрался из землянки, опираясь на стенку:

— Придумали тут!.. Детский сад!..