Спелый дождь

совсем в обитой подушками комнате звучала проба песни. Для массовой

аудитории посыл: «Все люди - братья» - это же... теоретически. И чем че-

ловек интеллигентнее, тем труднее сделать это искренне!

Я заметила это по общению на «Стихах.Ру». Люди готовы проникнуться

болью ветерана Великой Отечественной войны:

Но дымится земля под ногами

Десять лет,

Двадцать лет,

Тридцать лет,

но их раздражает:

Стоит над тундрой тень моя,

На сорок лет меня моложе.

- Сколько же можно помнить зло, ковыряя старые раны и повторять

одни и те же круги ада? - говорит критик.

* Социально вредный элемент.

56

- О другом скажут другие, - отвечает поэт. - У меня не отболело.

- А может, приподняться над всей этой грязью? Подумать о душе? Дело

чести - сохранить её чистой.

- У меня не чистая, - говорит поэт и, подумав, добавляет: - В грязи

истории.

- При чем тут история? Она всегда не подарок. Вспомним Древний Рим,

ку-клукс-клан или режим Пол-Пота... Да мало ли примеров. Лучше обер-

нись на себя.

- «От себя голова поседела».

- Чем же гордиться?

- Хочу, чтоб «после нас осталось две капли боли, но не море лжи...»

Есть психологический барьер: невозможность применить заповеди

Христа по отношению к тому, кого по воспитанию и общественной форма-

ции считаешь намного ниже себя. Мы с Мишей не встретили практически

ни одного воспоминания политзаключённых сталинских лагерей, где не

было бы сказано нехороших слов в адрес уголовных. А ведь и те, и другие

были порождением одной тоталитарной системы и вместе от неё страда-

ли. В определенной степени - братья по несчастью, как в картинке, где

изображение зависит от угла падающих лучей. Александр Солженицын

тоже смотрел на уголовный мир сверху вниз. Не сомневаюсь, у него были

к тому веские причины. И всё же, всё же, всё же...

А поэт и критик продолжают свой бесконечный спор.

- Покайтесь перед нами, убийцы наши. Мы вам всё простим, - говорит

поэт.

- Кому каяться? И перед кем? Никого нет. Все умерли. Даже страны нет.

- Перед детьми войны.

- Но уже давно изданы повести Анатолия Приставкина, Виктора Аста-

фьева. Тебя вон печатают. Мало кто читает, но ведь рот не затыкают. Это

и есть покаяние. Даже фильм с таким названием вышел. Войны давно

нет.

- Война продолжается. Множатся ряды малолетних преступников, при

царском режиме такого не было. Тюрьмы переполнены.

- Тоскуешь по царизму?

- Да нет! «Белое и красное крыло гибельной метелью замело».

- И что же ты предлагаешь?

- Не дуди, полководец, в дуду,

Накликая другому беду.

Позабудешь -

Погостная птица

На гнездовье к тебе возвратится...

Виляет история, делает такие повороты, что и в страшном сне не при-

снится. Вчерашний страдалец за народ - по сегодняшним меркам терро-

рист. То Ленин и партия - «славься на все времена», теперь царя причис-

лили к святым. А у поэта:

К небу, в землю

Землистые лица.

Церковь в кружеве снежном -

Как чёлн.

Вздеты руки:

57

Крушить ли, молиться?

Но - кого?

Но - кому?

Но - о чем?

С годами он все чаще слышит голоса, на которые не может не откли-

каться:

После боев

Святых и правых

Молитву позднюю творю.

Следы сапог моих кровавых

Ведут -

Носками к алтарю...

- Ну и мастер Вы, Михаил Николаевич, - говорят читатели. - Какого

лирического героя себе выдумали!

Стихи Михаила Сопина проникнуты сочувствием ко всем униженным и

осуждённым обществом, независимо от статей в приговорах. Он не может

иначе, ведь это с ними он делил пайку и нары там, где не принято было

спрашивать: «За что сидишь?» Пришли по разным дорожкам - а теперь

судьба общая. И охрана, кстати, на той же дорожке, одним миром мазана

(это хорошо показано С. Довлатовым в романе «Зона»). Администраторы

даже больше к той стезе прикованы невозможностью сделать карьеру где-

то ещё, потому что этот пласт в обществе - низший.

...На станции Чепец, когда Михаил уже со справкой об освобождении

ожидал транспорт, его пригласил в гости «гражданин начальник» - капи-

тан Виктор Тарасович Лепко. Достал бутылку, стаканы.

- Тебе хорошо, - говорил капитан, плача, в расстегнутом мундире. -

Идешь на волю. Можешь стать дворником, сторожем... кем угодно. Об-

щаться с нормальными людьми и никогда сюда не возвращаться. А мне

некуда освобождаться, у меня не хватит сил начать новую жизнь. Я ниче-

го не хочу и не могу...

* * *

Из далей харьковские клены

Сквозь сумрак полувековой:

«Вставай, проклятьем заклеймённый!» -

Шумят над белой головой.

Родимые,

Всё так непросто:

В едином с вами

Я строю

Встаю,

Забитый на допросах,

Над бездной лагерной встаю.

Уходим мы...

Прощаться скоро

Придётся,

Беженцы войны,

Сироты красного террора -

Вы все в душе моей равны!

58

МУНДИР И СУТЬ

Плыл едкий запах первых дней войны.

Орал Мундир

Тяжёлой силы речи.

Он главным был.

И представлял в дни сечи

Парад, декор, двойное дно страны.

Витийствовал,

Кровавый глаз кося,

Светился, как фонарь над преисподней:

«Без нас - без нас -

Грядущему нельзя!

Без прр-ровокаций!

Дом горит сегодня!»

Да. Верно. Дом отеческий горел,

Как и потом -

И двадцать лет, и тридцать...

И вышло так,

Что взрослой детворе,

Уже клеймённой

На родном дворе

Развалинами душ не исцелиться.

Мой крестный путь -

В пожар из-под огня.