Сплетня

Когда Молотов, запинаясь и глотая слова, а затем Левитан, отливая из свинца каждый звук, зачитали новость о нападении Германии – снова Германии – Аша тяжело опустилась на ступени крыльца, костенея и понимая, что и последнее судьба заберёт. Но это была ещё не смерть: видимо, не всю свою горечь она испила до дна – оставила в приданое любимой невестке, Сарие.

Всю войну Сарие ждала мужа и выхаживала неподвижную тётку, которая так с того крыльца больше и не встала – еле переволокли на перину. Каждый день Сарие боялась утром не уловить её дыхания, а днём – получить похоронку на мужа. Работала на износ, поднимала сыновей и ждала.

Она вымолит себе их обоих. Аша, потихоньку научившаяся сидеть в кресле, переживёт даже Сталина. Но прежде, в сорок шестом, долго и путанно добиравшийся домой Батал, чуть помедлив в калитке, шагнёт на широкий зелёный двор. Она тогда не заплакала – не было у неё ни сил, ни слёз, ни подлинного осознания, что эта грудь, вся в орденах и медалях, действительно – тёплая, живая, а не привычный мучительный сон, который все эти годы её преследовал. Кошмаром было пробуждение – те несколько секунд, когда не до конца проснувшийся мозг ещё уверен, что правда, настоящая жизнь – по ту, а не по эту сторону. Сарие просто прислонилась к мужниной груди – прямо посреди двора – сегодня можно – и просто стояла, закрыв глаза и чувствуя, как трудно и томительно, болезненно и почти нехотя оттаивает заледеневшее посреди черноморской жары сердце.

* * *

Другая, совсем другая уже была жизнь, когда Батал и Сарие спустились с гор, вернулись к родным улицам. Он уже был из тех, о ком снимают кино, про кого пишут газеты. Что бы Батал ни затевал, всё спорилось, ширилось, приносило плоды и результаты. Он был герой войны, передовик и стахановец. Тогда-то они и сделали это фото: поджарый, усатый Батал в папахе, мягкая, словно сияющая Сарие, трое мальчишек: двое глядят в камеру исподлобья, а третий, дитя мира и сбывшихся молитв – улыбается во весь щербатый рот. Это фото Сарие повесит на видном месте, как только они въедут в свой новый не-новый дом, выделенный Баталу родным колхозом в счёт особых трудовых заслуг.

Прежде, чем хоть что-то менять, прежде, чем заселяться, Сарие молча, взглядом, попросила мужа пустить её туда одну. Она шла всё той же пыльной улицей – той же, что вечно, откуда ни иди, приводила её к калитке Марата. Не было больше косичек – короткая стрижка, убранные ободом волосы. Не было наивности и света – женщина, пережившая террор и войну. Не было и ответа на вопрос: за что. За что его так… Не было цветов на его кустах, занавесок на его окнах – но дверь… дверь была. Кто-то вставил её, выбитую той страшной ночью, обратно. Кто-то прятался здесь – от войны, от бед похуже, от всего, что приносили горькие, как имя Аши, волны времени.

Сарие шагнула внутрь. И снова тело её словно отделилось от разума и двинулось вдоль стены – ощупывая, отыскивая следы того, прежнего дома, хранившего душу и память своего прежнего жильца. Нет хозяина. Осторожно, легко и нежно, как тогда, пальцы Сарие касались всего, что попадалось на пути: да, это те же, хоть местами и содранные, шершавые обои, те же – удивительно – полированные доски стола, на спинке кровати больше нет холодного стального шарика – зачем его сняли, зачем. Слёзы текли, капали, лились, но она их не вытирала, она договаривалась с домом, что теперь он – её. И четверых её любимых мужчин. Нет – пятерых. Навсегда.

* * *

Асида эту фотографию любила с детства: молодая (не большое тридцати, да?) и очень красивая Зандина бабка, бравый, с торчащими усами, дед, хмурые, шкодные, словно за ухо в кадр приведенные старшие и хохочущий, будто его щекочут, пухлый малыш, в котором просто невозможно узнать нынешнего дядю Эфрема, известного на полстраны агронома. Фото никогда не пряталось в альбоме – наоборот, висело на самом видном месте, над столом. Казалось, что в любой беседе в этом доме участвовало никогда не двое и даже не трое – минимум семеро. Так что Занда одна не бывала.

Кофе был допит, тема стенографии исчерпана, а на главный вопрос Занда, всплеснув руками, воскликнула:

– Я так и знала, что это до тебя дойдёт! Ты только не волнуйся, тебе же нельзя! Ну мало ли, что болтают? Пусть их. А всё она, стерва белёсая, век бы в глаза не видать!

* * *

– Ты знаешь, – негромко сказала Асида, прижимаясь затылком к плечу мужа и глядя в расчерченный полосами фонарей ночной потолок, – я всё поняла. Но только всё это перестало иметь значение.

– О чём ты? – насторожился Астамур, сразу подбираясь, как для броска. Он очень не любил такие внезапные прозрения своей жены – обычно это хорошо не заканчивалось.

– Это блондинка. Ну помнишь, Шаликова шалава. Она воду мутит.

– Ах вот оно что, – Астамур прищурился и попытался вспомнить, как эта самая блондинка выглядит. – Она хоть красивая, а?