Сплетня

Асида хохотала до слёз, хохотала и била Астамурову спину подушкой – и думала: господи, какая же я счастливая, какое же тебе спасибо, Бог мой Господь, которого не встретили советские космонавты в открытом космосе, но только потому, что им пока гулять от корабля далеко не позволяют – а если ты просто сейчас не дома, как Занда, это же не повод считать, что тебя и вовсе нет, правда? Какая же я счастливая, что восемь лет назад приехала, не испугавшись, к тётке Наргиз – нет, что даже перепуганная насмерть, все равно приехала к тётке Наргиз и затем в дом Гумалы и её сыновей. Ничего, что у Даура с Мадиной получилось раньше – мы всё наверстаем, у нас будет трое, пятеро… ты только, доченька, родись, а дальше мы со всем будем справляться уже вместе – ты, я и твой папа.

– Аста, – Асида вдруг резко выпрямилась, села на кровати, прямая и странная, как жердь с привязанным пузырем, нашарила в темноте руку мужа. – Аста, ты только не обижайся! Я теперь точно знаю: у нас с тобой будет – дочь. Я назову её Радой. Рада… Радостная.

Часть вторая

Астамур легонько толкнул полотно калитки. Она распахнулась мягко – молодец, Хасик, смазку вовремя проверяет. Только вот покрасить бы не мешало. Чего он тянет? Может, ему краску купить?

Астамур усмехнулся: брат, небось, цвет до сих пор выбирает. Они с Дауром в подобных вопросах всегда были абсолютно неприхотливы, их бы устроила хоть серая, хоть красная, хоть голубая – но Хасик вечно разводил какие-то фундаментальные теории насчет несуществующих оттенков. Астамур никогда не понимал: зачем теоретизировать, усложнять, выстраивать какие-то мудрёные аргументации? Облупилось – покрась. Сломалось – почини. Безнадежно – выкинь и иди дальше.

Я же вот уехал в город из родного села – и никогда не жалел. И жизнь – наладилась. А теперь представь себе, Хасик, кабы я бродил вокруг да около, да размышлял бы: перспективнее ли остаться или уехать – и если уехать, то куда… Вариантов-то было море!

Хотя нет. Моря не было. Надо было – на заработок, чтобы братьев в люди выводить. Хотелось – на волю от колхоза, пока отпускали. Но и не слишком далеко – чтобы маму часто навещать. Никакого «сел на поезд» в поисках чего-то там. Нет. Максимум – полчаса на автобусе (теперь уже на старенькой «Волге») – и снова тут. Где все горы по-прежнему на своих местах, а солнце всегда движется единственно правильным путем.

Дома.

* * *

Гумала, чуть склонив голову, смотрела, как её сын идет по двору. Неторопливой, почти безучастной походочкой, с некоторой ленцой и даже слегка насвистывая – но цепкий хозяйский глаз, небось, уже всё подметил: и что кур в птичнике поубавилось, и что хурма обрезана коротко и красиво, и что она сама смотрит на него с веранды. Ждёт.

* * *

Сколько ей, бишь, было, когда она в последний раз вот так же смотрела во двор, ожидая – мужчину? Не сына, не друга, не соседа, не товарища – мужчину. Мужа. Погоди… в тот год Хасику должно было сравняться четыре. Значит ей… немного за тридцать, да? Ей вообще тогда календари были не нужны – некогда за ними следить. Работа, работа, сын, другой, третий, трагедия, четвертый, снова трагедия, теперь уже катастрофа, и дальше впряглась и волоки всё одна. А работа – она всегда. Сыновья у тебя или трагедии, слёзы или беспамятство – чай не ждёт, его нежные верхние листочки распускаются в свой срок, и надо идти, идти нескончаемым рядом, обирать, собирать, ощипывать, ссыпать… От пекущего солнца – платок на смоляной голове, а от палящего горя – ничего, только работа, работа и они – сыновья. Первый, второй… четвёртый… И в каком году что – поди упомни. Она и на камне могильном не стала даты выбивать, потому что нет у него ни начала, ни конца, есть только факт: это – мой человек, для меня, и он есть, пока и я есть, а придет срок – и я рядом лягу, там и место приготовлено, и он ждёт, я знаю, только торопиться не велел – ради них, сыновей.

* * *

Он вообще всегда делал всё не как принято, но через какое-то время оказывался прав. Он шёл своим, только своим, путём и неизменно совершал правильный выбор, даже если на первый взгляд это выглядело и не выбором вовсе, а чистым безумием. Единственный брат трёх сестёр, он рано унаследовал большое и крепкое хозяйство своего отца – ну не кулак, нет, но зажиточный, весьма зажиточный крестьянин, который к каждой виноградинке, к каждой капле молока своих коров приложил и руку, и душу. Родителей смело бурями начала века – мало ли там было возможностей сгинуть без следа. Война, бунты, эпидемии… А дедов с бабками у него, как и у многих в его поколении, отродясь не было. Сгинули за морем. Так решили две империи.

Совсем молодой сирота, он уверенно вёл крепкой, хотя и тонкой ещё, юношеской рукой свой семейный корабль: Наргиза, да Ксеня, да Феня, да он сам, Темыр Мамсыр-ипа.