Сплетня

Усадьба была немаленькой даже для опытного хозяина, но Темыр словно обладал каким-то тайным талантом: он слышал зерно (погоди, не дозрело ещё, ещё денёк – вот завтра прямо с утра, запрягай), понимал ароматы земли (нет, сегодня сеять нельзя, и завтра нет – шуршит ещё, погоди, не напиталась, ещё неделька – не бойся, не опоздаем, наоборот), по-звериному чуял своих коров, баранов, коз (эта рыжая с пятном – гордая, телиться в лес уйдёт, готовь тележку приплод домой везти). Он был душой, и мотором, и руками, он успевал везде и преуспевал, как немногие в его годы.

Но самой большой его любовью был – виноград. В нем Темыр видел особое колдовство, особое обаяние жизни: не дал Бог лозе сил самой взметнуться к небу, зато дал хитрость, вкрадчивость, ласку и необоримое стремление ввысь, к солнцу. Виноград всегда найдёт, с кем договориться, на что опереться, за что зацепиться, чтобы поднять над землёй свои гибкие плети. Ещё… и ещё… и ещё немного… Глядишь – а уж он раскинулся пышной кроной, прочно держащейся сотнями пальцев за тех, кто, казалось бы, и прочнее, и сильнее… а только нет у них главного: наливных, тугих, янтарно-прохладных градин, полных будущим вином.

Если бы Темыр задумался, он и сам удивился бы, как похож его характер на повадки лозы. Нет, он не хитрил и ни из кого соков не тянул – всю свою работу он всегда выполнял сам – но плечо ему подставлял каждый, с кем его сводила судьба. Помочь, поддержать, подсобить – в этом никогда у него не было недостатка. Не потому, что рос сиротой, не потому, что вызывал жалость – нет. Сам он никогда ни добреньким, ни сентиментальным не был (крестьянин же, точно знал цену и своему, и чужому труду), но зато был абсолютно справедлив – на уровне генетически врождённого, родового чутья – и столь же абсолютно отзывчив. Потому он всегда первым шёл на помощь, будь то в беде или в работе, но только тем, кто в этом действительно, по-настоящему нуждался. Помогал, не считая, много и часто. И справедливо. Вот и в ответ получал сторицей. Соседи были за него горой.

* * *

Сёстры росли красавицами, каждая – на свой лад.

Феня, старшая в семье – крепко сбитая, ладная, сильная – успевала повсюду. Руки её, умелые и неутомимые, как у брата, ничего не боялись: всё спорилось, всё крутилось и расцветало вокруг неё. Одна беда: на язык остра – сил никаких нет. Спуску никому не давала, кроме брата, конечно. При нём замолкала и только поглядывала прищуренными чёрными глазами, губки полные поджимала: думать-то никто не запретит.

Ксеня – нежная, задумчивая, застенчивая, глаз лишний раз от земли не оторвет, но уж как взглянет – сердце падает, до чего прозрачные глаза, колдовской голубизны (и сразу долу, долу, молний синих не пускай). Мимо не пройти – кто не заглядывался, тот просто любовался.

Младшая, Наргиза – вся страсть и огонь. Шелковистая копна мелким бесом – как ни убирай, упрямые пружинки все равно выскакивают. Кость тонкая, талия гибкая, голова гордая, взгляд насмешливый, а сама – щедрая. На всё. На радость и на ругань (ох не попади под горячую руку!), на хохот и на слёзы (соседи вздрагивали), на помощь и на презрение (несправедливость не терпела – жуть!) – и что ни делала, все по-настоящему, наотмашь, до дна. Старики косились: в бабку пошла двоюродную, как же, помним… плохо кончается такая красота, счастья никому не приносит. Наргиза смеялась: то-то в зависти много счастья! Много позднее, уже овдовев, Гумала терпеть её не могла, почти ревновала, потому что сыновья свою тётку просто обожали, да и Темыр всегда любил её больше других, хотя в хозяйстве от старших сестер помощи было гораздо больше. Но Наргиза была для другого – она была женщина-лоза, и кровь бродила в ней, как в тонком, выдержанном вине. И любые мужчины, любого возраста, чувствовали это сразу.

Только её он к своему винограду и допускал. Это потом, десятилетия спустя, Хасик выстроит на своём (то есть отцовом) дворе длинные шпалеры из чудом раздобытых сварных труб – цивилизованный, комфортабельный, немного унифицированный отель для разрастающихся лоз; это потом они будут укрывать от палящего зноя шелестящим шатром копошащуюся на траве малышню. А пока всё было, как надо, как деды завещали и прадеды: виноград струился ввысь по стволам высоченных деревьев – грецкий орех, ольха, ясень – и, опираясь на их надёжные ветви, добирался прямо до неба. Прямо к тем горним высотам, где и птицы поют по-другому, и звуков земли почти не слышно, и солнечные лучи – другие. Мощные, объёмные, сильные, ещё не разбившиеся о сотни встречных предметов. Округлые виноградины, дружелюбные и упругие, встречали их первыми – и нежились в этом первозданном тепле, купались в обнимающих их потоках света, глотали вдоволь этой ласки и провожали дальше, вниз – туда, где отнюдь не всё столь же округлое и дружелюбное. Темыру всегда казалось, что там, где виноград, солнце греет как-то иначе – ласковее, что ли. Осмысленнее. Потому что лучам тоже нравилось впитываться в тугие бочка винных ягод и превращаться в густой, сахарный сок.