Сплетня

Старухи окрестные хмурились, головами качали, перешёптывались: ох не даром девка статью вся в бабку двоюродную пошла – не будет ей счастья. Та тоже красавица была, глаза слепила, да с бесами снюхалась, заговариваться стала, всё ей голоса являлись, толковала вечно с кем-то незримым… И в Наргизе, видать, тот же нечистый сидит. А то и сама бабка решила вернуться, на новый мир посмотреть. Ты бы, Темырчик, к иконам, что ли, её бы сводил, в храм-то наш древний – бес-то и задрожит, замечется, не понравится ему. Там и посмотрим. А, сычкун?

Темыр только отмахивался: коли бабке неродной на новый мир посмотреть охота – так пусть убедится, что нет у нас теперь ни бесов, ни храмов, один кругом сплошной комсомольский колхоз. Что ей тут делать-то со своими чертями? Просто нрав у Наргизы крутой, независимый – без матери, чай, росла, ну а красота не у неё одной в наличии имеется.

Старухи обижались, расползались, качая головами, шептаться по своим домам. А проблема оставалась: замуж-то даже и такой красавице надо. Хоть Темыр бы и сам себе в том не признался, но на каждого приезжего посматривал он с любопытством: а вдруг?.. Где-то глубоко по-прежнему теплилась надежда. Что влюблялся всяк – в том Темыр не сомневался, но кто сумеет добиться её, кто решится уговорить, кто не побоится встать рядом… ох.

Когда однажды вечером она так и не вернулась, Темыр с Феней, уже замужней, но заночевавшей ради раннего покоса в доме брата, переглянулись над нехитрым ужином и подумали каждый о своём.

«Неужто ж и впрямь существует ей ровня?» – думал Темыр. Что дикий зверь её не тронул, что лихой человек не подстерёг, что украсть её невозможно, что сама, значит, кивнула и пошла – в том не сомневался ни минуты. Это же его сестра, ему ли не знать.

– Неужто в городе теперь будет жить, при важных шишках? Там же воздух не тот, да и правил всяких много – не по ней это, не по нам всем… – Феня очень по-бабьи подперла щёку рукой и вздохнула о том, что мама не дожила – вот и самая младшая из сестёр, кажется, остепенилась. Только Темыр остался холостым, но он даже не выбирает, а всё ждет непонятно кого и от разговоров на эту тему всегда уходит.

Назавтра выяснилось удивительное. Они приехали вдвоём и вошли на широкий Темыров двор – рука в руке, оба невозможно красивые и решительные. Он был русским. Совершенно русским, вне всяких сомнений. Он не хотел её красть – он и не знал, что это вообще возможно и как это делается. У него в крови было другое: прийти и честно, открыто просить руки. Но она, опуская веки на искрящие смехом, страстью и счастьем глаза, мотала головой, запрокидывая жемчужное, нежное, беззащитное горло: если украдёшь меня, если не испугаешься брата моего – а он знаешь какой? зверь, как есть зверь! помчит за нами, по всем горам сразу, будет искать, пока не найдёт, пока не пристрелит! и чтобы тела наши летели с обрыва, в ущелье, оба разом, вместе, понимаешь? – если не струсишь, если поймёшь, как, и умчишь меня, украдёшь, уворуешь – век твоя буду! И имя своё поменяю: не буду больше холодной Наргизой, буду жаркой Наргиз! Для тебя, понимаешь? Сколько оставят нам жизни мой брат и твой Бог, от которого ты уже давно отказался – столько и буду твоя, верная, до последнего вздоха!

И он украл. Выяснил, что да как, уговорил одинокую бабку в горной деревне принять их на ночь, раздобыл коня, едва научился на нем держаться и – украл. Потому что всё равно не понимал, как дальше жить без неё, а так пусть и в ущелье падать с обрыва, но всё-таки вместе. Рядом.

* * *

Он был агроном. Видный, заметный, не как Касей или Рустем – он был у всех на виду, его все знали, он метался по всем селам и колхозам подряд, поднимая урожайность то табака, то чая, затевая бурные обсуждения передовых методов, регулярно выводя кого-нибудь на чистую научную воду и мастерски наживая себе врагов.

Когда страну накроет морок кровавого террора, он, как и Марат, исчезнет в числе первых, и все его многочисленные статьи и публикации будут рассматриваться то ли как попытка замаскировать основную подрывную деятельность, то ли как содержащие ядовитые зёрна этой самой деятельности – он, как и сотни тысяч его товарищей по несчастью, так и не сможет понять, в чём конкретно его обвиняют, и до последней минуты будет верить в торжество разума и справедливости.

Торжества этого добьется его Наргиз, в уже давно приросшем к ней статусе вдовы, через двадцать пять лет после той страшной ночи, когда его вдруг уведут – как был, в пижаме и домашних тапочках – а она останется одна, совершенно ещё не понимающая, что этот день и есть – самый главный в её жизни. Добьётся признания расстрела неправомочным, а имени мужа – чистым. Добьётся, несмотря на то, что никто не будет стремиться ей помогать, что время массовых реабилитаций ещё будет ох как неблизко, что её случай окажется едва ли не уникальным… Неувядаемая красота и всепобеждающее обаяние женщины-лозы вновь окажут её супругу неоценимую услугу.