Сплетня

…Даже если только ленивый и слепой не покосится на неё и не прошепчет соседу злым шёпотом: моих трое в грязь втоптаны ни за что, а её Николай что ж – чистенький? Чем расплатилась-то, чем?! Понятно же… Постыдилась бы, стара уже больно для такого-то.

… Даже если злая эта, невысказанная, несправедливая слава облепит её, как паутина, прирастет, погонит с места на место, без права пускать корни, прорастать, останавливаться в покое и тишине…

…Даже если её обелённому, так никогда и не забытому Николаю, придётся дожидаться её на небесах для благодарности ещё многие, многие десятилетия.

* * *

Астамур хорошо запомнил тот день – второй главный день в жизни Наргиз. Он был ещё слишком мал, чтобы по-настоящему что-то понять (лет, наверное, не более одиннадцати), но, видимо, она умела менять вокруг себя саму структуру пространства – даже теперь, взрослый, немало повидавший, он в деталях, в минутах и штрихах мог восстановить в памяти тот вечерний воздух, все его звуки и его главный смысл. Как скрипнула калитка, и как по хурмовой аллее, тенистой даже днём, а вечером и вовсе полной упругих, осязаемых загадок и тайн, шла, смутно различимая, но безошибочно узнаваемая по изящной, легкой походке тётя Наргиз (мама сердилась: «Нет такого имени, Аста, её зовут Наргиза – и нет здесь других имён!»). Как он ощутил на губах глупую, счастливую улыбку – ничего не мог с собой поделать: стоило ей появиться рядом, и он сразу становился счастливым щенком. Никому бы в этом не признался, но самому себе не наврёшь: в её – и только её – присутствии всё меняло смысл и обретало иное значение. И тогда, и потом. Она к тому моменту была уже немолода – уже разменяла полвека – но все её обаяние с возрастом не только не развеялось, а словно обрело особую, проверенную временем крепость. Теперь это было не молодое пряное вино, а выдержанный, безумно дорогой коньяк.

– У меня для тебя новость, Аста, – ещё издалека сказала она, и это было странно: без приветствия, без предписанного обычаями вопроса про здоровье. – Для тебя и для твоих братьев.

– Добро тебе, тётя Наргиз! – он двинулся ей навстречу, чтобы не кричать через весь двор. – Мамы ещё нет, задерживается – наверное, опять на низке табака. – Он подумал и весомо, как взрослый добавил: – Надо выполнять план.

– Да, – Наргиз моргнула и поджала губы в какой-то прощающей, извиняющей его, Астамура, улыбке. – Без моего Николая сложно стало давать стране план. Но он больше не враг, Аста. Ты и твои братья можете снова по праву им гордиться. Как все эти годы делала я.

Честно говоря, Астамура это сообщение тогда не слишком впечатлило. История дяди Николая не была каким-то исключением. В каждой семье в селе имелся свой собственный враг народа, а то и не один, и часто – гораздо ближе, чем всего лишь муж бездетной тётки. В доме Темыра имя Николая произносили шёпотом, потому как – не случилось бы чего. Не то чтобы произносили часто, но всё-таки Астамуру про него было известно, и это была уже часть общесемейного обихода: у тёти Фени муж пропал без вести в войну, а у тёти Наргиз (прости, мама: у тёти Наргизы) – враг народа. Это был стартовый, предлагаемый расклад фигур на доске: играть и жить предлаголось, исходя именно из него. Асте никогда не приходило в голову, что это положение может как-то измениться. Что значит «больше не враг» – было не очень понятно (как, в сущности, и что такое «враг», если он свой), но всё-таки Астамур предположил, что теперь этот привычный расклад как-то, наверное, изменится.

Видимо, он выглядел озадаченным, потому что Наргиз, подойдя ближе, взяла его за плечи, присела, чтобы взглянуть в глаза на равных, с одной высоты, и произнесла:

– Ты меня слышишь, Аста?.. Твой – ваш с братьями – дядя больше не враг народа. Они признали, что были неправы. Что ошиблись. А он – чистый и ни в чём не виноват. Настоящий советский коммунист. И я принесла показать твоей маме бумагу об этом. Чтобы узнало всё село.

Как именно нужно себя в подобных случаях вести – Астамур понимал ещё меньше. Был бы жив отец – или хотя бы была бы рядом, а не в поле, мать – наверняка бы подсказали. Но он был дома один, не считая бесполезных в этом вопросе братьев, а потому просто моргнул, глядя в прекраснейшие Наргизины глаза совершенно счастливым взглядом.

* * *

Вернувшись домой лишь глубокой ночью, вымотанная до предела Гумала застала у себя на кухне мужнину сестру, торжественную и прямую, как церковная свеча. «Её-то какой шайтан принёс?..» – почти безучастно, отупев от усталости, думала она, стягивая с головы косынку и тяжело присаживаясь на стул.

– Добро тебе, Наргиза… Давно ли ждёшь? Прости… Не успеваем давать план… Табак. Приходится по три смены подряд.

– И тебе добро, обара, – привстала при её появлении Наргиз. – Аста мне так и сказал, что табак. Хороший парень у тебя растет. Понимающий. Хасика я помогла ему уложить. Мне вот, видишь, Бог не дал, так хоть твоих приголубить иногда.