Сплетня

Но даже несмотря на это, постоянно отчаянно хотелось пить… Губы трескались, в глазах темнело, но скудные запасы протухшей от жары воды закончились очень быстро. Выдерживали совсем, совсем не все.

Нуца, по природе тоненькая и хрупкая, сейчас казалась почти прозрачной. Болезненно прямая и вся какая-то остановившаяся, с невидящим взглядом огромных до неправдоподобия глаз, со странно неподвижным ртом, она сидела на палубе, глядя в какую-то одну точку в море – так пристально, словно от того, сумеет ли она удержать её взглядом, зависело что-то главное. Скорее всего – жизнь.

Она была ещё мала – восемь всего – и не очень понимала, что происходит, и зачем было затевать эту слишком долгую и неинтересную игру. За свою короткую жизнь она привыкла к тому, что все кругом ласковы и добры, что знакомые всегда улыбаются, а незнакомые, мельком взглянув, оглядываются: уж больно мила. Куколка.

Но здесь, на корабле, никто не оглядывался, не улыбался и даже не смотрел – не только на неё, а вообще никуда. Все словно оцепенели от жары, жажды и неизвестности. Если и смотрели, то внутрь самих себя. Кто-то монотонно раскачивался, бормоча невнятные молитвы, кто-то, как Нуца, пытался рассмотреть ответ в крепко-солёном, нестерпимо сверкающем море – искал и не находил. За что? Зачем? Куда их везут? Почему нельзя просто вернуться домой? Нуца не понимала. Наверное, потому что мала ещё была.

Рядом, с таким же остановившимся взглядом, растерянная и словно оглушенная, сидела ее мать. Она была взрослой – троих подняла, пятерых схоронила – в той самой земле, которая сейчас скрывалась за горизонтом – но она тоже совсем не понимала, что происходит, и зачем, и куда их везут, и что может быть хорошего там, на другом краю огромного моря, где земля – чужая. Не только земля, но и язык, и еда, и обычаи… но об этом она сейчас не думала. Она была хорошей, крепкой хозяйкой, отлично знающей законы посева и сбора урожая, стрижки овец и закваски сыра, но совсем, совсем не разбиралась в логике жизни империй, в большой, средней и даже малой политике. Если уж говорить совсем откровенно, она даже не подозревала, что всё это на свете вообще существует, и что есть в жизни что-нибудь более важное, чем правильно собранный на свадьбу или на поминки стол. Все остальное знал, понимал и мог, если нужно, пояснить, её муж. Ведь это он всегда принимал любые решения. Он был мужчиной. Основой. Сутью семьи.

Он, её муж, как и сыновья, тоже был здесь, на палубе, но в этой странной их новой жизни он тоже – впервые, наверное, с давнего дня их широкой свадьбы – объяснить ничего не мог. Что толку, что он, вместе с остальными мужчинами, часами сидел за беседами, упираясь ладонями в широко расставленные колени – ни один из уважаемых земляков никогда не бывал дальше ближайшего святилища, что уж они могли знать о новой земле… Никто из них даже не обошёл с молениями все семь аныха10 – а не мешало бы, ох не мешало бы: может, они, объединившись, и защитили бы древний народ от молодой беды? Надо, надо было пустить клич, собрать весь народ. Да хоть на Поляне перед порушенным дворцом верховных князей – пусть крыши в нем нет, но стены-то остались: это новые хозяева священной земли думают, что – символом бессилия, а на самом-то деле – символом живучести, несгибаемости: вот, мол, из артиллерии палили прямой наводкой, все красоты сшибли, комфорта лишили напрочь, да стержень-то, остов-то стоит, не падает! И вовек не упадет, как по нему ядрами ни молоти. Потому и дух наш таков – из одного камня высечены, одним крепостным раствором замешаны – на чистом горном меду, на добела мытом речном песке, запеченные июльским солнцем, закалённые декабрьскими ливнями, благословенные бездонным синим небом и красной нашей, глинистой, трудной землей…

А поди ж ты: не собрались, не решились, святилища всем миром не попросили – и прогнаны мы, изгнаны, неужто так и впрямь бывает? Да кому ж она, земля наша, достанется? Как же она, одна-то, сама-то, без нас-то? Земля же – она, как баба, она ласку любит, и внимание, и уверенную хозяйскую руку. А где ж её там теперь сыскать – не эти же, в мундирах, её поймут и приголубят.

Кто постарше, те философски подымали брови: зацепиться можно всюду, где земля – и там, за морем, говорят, люди живут. Может, и носов у них по четыре, и голов по две, и кожа синяя – кто их знает? – а всё ж какие-то, да живут, и уж с той-то землей мы как-нибудь тоже договоримся. Кабы только её нам дали, землю-то… и зерна.