Сплетня

И сейчас ей ужасно захотелось погладить по крошечной головке и этого уснувшего малыша – почему-то Нуце казалось, что это мальчик, хотя она, конечно, не знала. Она вздохнула, пошевелила пальцами, сгоняя оцепенение, и потихоньку подобралась ещё ближе, к самым ногам молодой матери, всё так же раскачивающейся из стороны в сторону. Монотонная мелодия всё продолжала звучать:

«Разлучён в годину горя

Твой народ с землёй своей,

И от слёз горючих море

Стало вдвое солоней»

По щекам матери и впрямь струились слёзы, вытекая прямо из-под сомкнутых ресниц и капая прямо на спящее дитя. Нуца тихонечко протянула руку, чтобы погладить малыша и заодно стереть упавшие на его щёку слезинки. Коснулась – и испуганно заморгала.

Нуца была ещё совсем юной девочкой. Она жила на своём дворе и очень мало успела увидеть в своей недолгой жизни. Но такое она уже – видела. Точнее, уже ощущала. Щёчка была твёрдой и совершенно холодной. Совершенно неживой. Как тогда, у маленькой сестрёнки. Потом ещё было большое плакание. И маленькой холмик с крупными валунами в изножье.

Нуца невольно отдернула руку и подняла глаза. Прямо на неё смотрела молодая мать. Смотрела глазами, полными слёз, продолжая раскачиваться и тихонечко петь – уже, кажется, самой Нуце, а не уснувшему навсегда сыну:

«Шишь, нани, шиши нани…

Наш очаг давно остыл,

Ты во власти черных сил…»

Потом она протянула к Нуце руку, обняла её, прижала к самым своим губам и прошептала:

– Я хочу похоронить его в земле… понимаешь? Чтобы было, куда приходить… Они бросят его в воду… понимаешь?..

И, глядя ей в глаза, снова начала мерно раскачиваться, баюкая своё разбитое сердце:

«Подрастай родным на славу,

Воротись в свой отчий дом.

Хмель распутай с цепи ржавой

Над родимым

очагом…»

* * *

Их было трое: Мамсыр, Мушни и сестра их, красавица Нуца. Им давно уже казалось, что больше в мире вообще никого нет. Во всяком случае, никого – с человеческим лицом.

Они давно научились понимать чужую, слишком мягкую речь. Они давно разучились считать потери. Где-то далеко, в толще лет остались и тот корабль, и жёсткая, вздернутая к небу борода повздорившего с охранником и напоровшегося на ятаган отца, и остановившийся взгляд так ничего и не понявшей матери – за что, почему я здесь, если дети мои лежат под хурмой у нашего оврага, на дне которого замшелые камни манят разморенных жарой уток?.. Давно забылся и степенный говор старейшин, так и не увидевших вновь ни одного из святилищ своей земли.

Иногда Нуце казалось, что она никогда уже больше не заплачет. Просто нечем. Наверное, каждому отмеряна его собственная доля слёз, и кто-то расходует её понемногу, растягивая на всю жизнь, а кто-то выплескивает сразу, широкой рекой, иссушая источник до самой трескающейся коры. Душа Нуцы очень быстро стала такой корой – сухой, заскорузлой, испещренной сотнями ран, имён которых она уже и не помнила, хотя поначалу ей казалось важным сохранить хотя бы память, хотя бы имена… Нет, не получилось: слишком много было потерь. Порой она и впрямь думала, что на всем белом свете они остались – втроём.

Но братья, стиснув зубы и глядя исподлобья, упорно тянули их крошечный семейный быт вперед. Да и был ли это быт… Неважно. Во всяком случае, они ещё жили. Ещё ходили по этой чужой земле, а не лежали в ней.

И они точно знали и ясно видели свою цель: вернуться. Доплыть, дойти, доползти… Долететь…

Вернуться.

* * *

Годы шли, зимы сменялись вёснами, урожай ко времени поспевал и требовал внимания и труда – чужой урожай на чужих полях, но он шумел на ветру и поблёскивал на солнце так же, как дома. Привычные пальцы собирали, перебирали и заготавливали – но не для того, чтобы дать радость и новую жизнь, а для того, чтобы сохранить свою, единственную, ведь именно она и есть главное условие пути назад. Возвращения. Восстановления. Возрождения.

Унижение перестало быть понятием и даже словом. Оно стало тканью жизни, вервием, необходимым для оттачивания силы духа и веры: всё – будет. Сдюжим. Стерпим. Мы сможем.

Мамсыру давно было пора жениться, но он даже не размышлял об этом. Зачем? Его семя должно пасть на своей земле. Пасть, и прорасти, и дать пышные всходы – богатые всходы. Ведь кому, если не им, немногим оставшимся, предстояло заселить свою покинутую землю вновь.

А потому он не отвлекался – искал варианты.

Строго говоря, их не было. Империя захлопнула дверь плотно: даже те немногие корабли, что прорывались через пропитанное слезами море назад, попадали в карантин, претерпевали бесконечную, не месяцами, а годами измеренную бумажную волокиту, означавшую конных гонцов с депешами в оба конца – и получали отказ. Предписание отбыть обратно. Прошения, обещания, клятвы верности, воззвания к жалости – в этой трясине тонуло всё.

Всё, кроме надежды.

* * *

Нуце было семнадцать, когда на двор к Байраму приехал Ибрагим.