Сплетня

«А ещё разобью огромный фруктовый сад. Яблони. Груши. Хурма. И виноград. Много винограда. Лозы пущу по деревьям – грецкий орех, ольха, ясень – прямо ввысь, к солнцу, набираться его сил. И прозрачные, тяжёлые гроздья – опускать в корзину аккуратно, нежно. Уверенно, но бережно. И драгоценное вино – душистое, красное. Полный погреб пузатых бочек…»

Шаг. Еще шаг. И снова. И вновь. Далеко позади остался переполненный запахами сотен немытых тел трюм. Слепящая темнота сменилась слепящим светом. Окружавшая их корка льда уступила место огненному дыханию раскаленного зноем воздуха. И – одиночеству. Многие дни уже они шли вдвоём и, казалось, что больше вообще никого на свете не нет. Только берег бесконечного моря, который и был их единственной картой, и направлением, и путём. Ступай по кромке, где-то там, впереди – твоя земля. Справа – берег, слева – вода. Иди вперед. Не промахнёшься.

Солнце вставало из-за ближних гор и садилось прямо в открытое море. Солнце не боялось ни волн, ни ветра, ни волков. Ему было не лень каждое утро подниматься справа и каждый вечер тонуть слева. Мамсыр и Мушни и сами были почти как солнце: не боялись и не ленились. Сбитые в кровь, задубевшие ступни упрямо тащили вперёд изнывающие от жажды тела. Где-то там, в этом «впереди» маячила родина. Земля отца и деда. Земля внуков и правнуков. Их собственных, ещё не рожденных внуков и правнуков.

* * *

Память раз за разом возвращала в тот бесконечно длинный день – день прибытия. Как заходили в порт – поняли это, не видя, в трюме-то иллюминаторов нет – но корабль стал совсем по-иному покачиваться на волнах. И все эти совершенно сухопутные люди навсегда запомнили ощущение благословения: бухта – она другая. Спасительная. И все вдруг зашуршали, завозились, стали собраться и торопиться. Надо было быть готовыми сходить на берег. Хотя что там им, голытьбе полулегальной, было собирать? Разве только подпоясаться.

А потом что-то мягко ткнуло в борт, отдалось мягким же гудом – верно, баркас с таможней причалил, сказал Абга, – и по трапу и впрямь раздались шаги, переместились на палубу и принялись ее мерить глухим стуком подкованных казённых сапог. Шаги кружили, кружили вокруг трюмного люка, то приближаясь, то вновь отдаляясь, и даже порой были слышны голоса и обрывки фраз. Проверяющий явно хотел спуститься. Голос отрывистый, с отчетливыми металлическими нотами. Его словно окутывал, обволакивал другой – совсем иного, медового тембра, льстивый и липкий. Нет, не окутывал: скорее, опутывал, постоянно увлекая куда-то вдаль от опасного люка, слишком заметного на надраенной палубе. В трюме стояла гробовая тишина: о своем нелегальном положении знали, конечно, все. И о том, что случится, если таможенник люк распахнёт – тоже догадывались. Но недаром квиточки в этот провонявший потом и надеждами трюм стоили так дорого: каждый из запертых здесь щедро заплатил за то, чтобы тот, льстивый и медовый, не подпустил металлического ко входу в пароходово брюхо. В конце концов, его же можно и не заметить? А если и заметить – зачем же, с другой стороны, пачкаться – это же может быть и провиантный груз – рыба, например – а по такой жаре она вполне могла и протухнуть, ну хотя бы отчасти – так стоит ли пачкать об неё белые перчатки и зеркально начищенные сапоги, вашбродь?

Сколько из уплаченного льстивому ушло на усыпление бдительности металлического, Мамсыр, конечно, не знал. Но голоса постепенно стихли, и население трюма потихоньку перевело дух. Прошло ещё несколько томительно долгих часов, наполненных совсем другими звуками: скребли днищами по палубе перетаскиваемые бесчисленные кофры и чемоданы, цокали лёгкие каблучки «непосчитанных» жён официальных пассажиров, перекрикивались матросы, скрипели под ботфортами и туфельками корабельные сходни…

Было уже далеко заполночь, когда трюмный люк вдруг распахнулся. Ночь пахла…восхитительно. Как же сладок был её воздух – нет, ещё не совсем родина, но уже и не постылая чужбина с её характерными примесями пряностей и ядовито-сладких цветов. Пахло свободой. Сбывшейся мечтой. Счастьем.

Этот запах Мамсыр и Мушни будут помнить всю жизнь. Уже женатые, многодетные, уважаемые, они так никогда и не смогут объяснить сыновьям, что это был за воздух. Его хотелось пить, как вино, есть ложкой, как густой мёд, намазывать на хлеб, как ореховый соус… Многие, многие годы подряд Мамсыр будет выходить на крыльцо своего – своего! – дома, вглядываться в темноту, смотреть на звёзды и – дышать. Воздухом, который подарила ему красавица Нуца, пошедшая за обезумевшего от страсти Ибрагима в обмен на два дорогущих нелегальных билета в трюм парохода, получившего официальное монаршее дозволение вернуться домой. Воздухом, сладость которого так никогда и не узнает она сама – добровольно, вопреки бурным возражениям братьев, ушедшая замуж и в паранджу, родившая многочисленных сыновей и дочерей, каждый и каждая из которых будет гордиться кровью и языком её – и своих – предков. Уж об этом Нуца и её удивительные ковры позаботятся. Если что и умела Нуца по-настоящему – так это любить.

* * *