Сплетня

А земля их оказалась не занята. Вообще, ни Мушни, ни Мамсыр не задумывались: куда они идут, как докажут свои права на усадьбу – да и найдут ли её вообще. Остался ли хоть кто-нибудь, помнивший отца, мать, деда… Он ведь был здесь чужой, корнями пророс ещё не глубоко. Отец в своей жизни многого не успел, но историю рода и земли всё-таки рассказал – на палубе того злосчастного корабля, между молитвами, пустопорожними беседами с аксакалами и гореванием обо всём происходящем. Он, никогда разговорами Мамсыра не баловавший, словно знал: самому внукам рассказать уже не придётся.

Часть четвертая

Деда звали Зафас, и был он отнюдь не всегда дед.

Зафас был крепок, коренаст, во всём основателен и всегда решителен. А глаза – всё время смеялись, словно всё ему было то ли в радость, то ли в удивление. Даже если корову шакалы задерут – не то горюет, не то весело удивляется: надо же, смотри-ка, Бог дал, Бог взял, не хочет, значит, чтобы мы отдыхали, другие, значит, у него на нас планы-то.

Глава большого и разветвлённого клана, он жил в мире и согласии со всеми своими родными, двоюродными и четвероюродными. Жил прямо в зелёных горах. Над головой – огромное синее небо, крупнющие звезды – хоть рукой собирай. Где-то далеко внизу – совсем малоинтересное море. Говорят, много в нём соли, да всё не та – не съешь, не выпьешь. Надо же, качал головой Зафас: Бог дал, а секрет не сказал – хочет, значит, чтобы мы сами его разгадали. Ну да кому полезно – тому и разгадывать. А моё дело – земля, скот. И виноград.

Богатое село, богатый клан – много достатка, много детей, много гордости. Сыновья росли справные: ловкие охотники, крепкие работники. Дочери – все собой недурны, но третья, Астанда Зафас-ипа, даже отцу слепила глаза. Густая рыжеватая копна – из-под любых косынок и шалей, всегда покрывавших, как велит обычай предков, любую женскую голову, выбивались пушистые локоны, волнуя мужское воображение картиной полного богатства. Солнце тоже вечно путалось в этих кудрях и, так и не сумев выбраться, о сверкало откуда-то из глубины косы. Кость тонкая, талия стройная, голова гордая, а взгляд – огненный. Словно это же солнце копилось в нём, уплотняясь, сгущаясь до вязкого мёда, настоянного на жгучем, истинном перце. И любые мужчины любого возраста чувствовали это сразу. Как ни берёг её отец, а слава об Астанде бежала гораздо дальше его двора и его села.

Сватались многие. Отец неволить не хотел – не мог. Как её, такую, приневолишь? А она всегда просила права сперва взглянуть тайком на жениха. А потом, на неловкий вопрос отца – пойдёшь ли, мол?.. – поднимала бровь и такой бросала ответный взгляд, что был бы при том несостоявшийся жених, застрелился бы или прыгнул бы с отвесной скалы. Как она это умела – Зафас и сам не понимал, а только одним доставалась холодная брезгливость, словно мышь за хвост поймала, другим – убийственная жалость, словно шелудивому псу кость бросила, третьим – надменное презрение, какого и врагу не пожелаешь. Чтобы этих самых врагов себе не нажить, Зафас аккуратно подбирал слова для отказа сам. Насколько мог аккуратно – настолько и подбирал.

И красть пытались – не без этого, конечно. Но тут уж Зафаса врасплох было не застать: на то и братья, чтобы сестру оберегать. Не ходила одна со двора – и всё тут. Хоть за водой к ручью, хоть на праздники девичьи – всегда кто-то неподалеку маячил. Стерёг.

* * *

Сон Кадыр потерял уже давно. И хотел бы, и рад бы, да как тут уснёшь: только веки прикроешь – и сразу солнце в глазах, путается в толстой косе, прячется. Как, скажите на милость, уснуть, если ни открыть глаза, ни закрыть глаза – всё солнце в них колет и бьёт. То снаружи, то изнутри.

Мать глядела горестно, подкладывала лучшие куски и ещё ломоть-другой мамалыги: совсем изведёшь себя, сычкун, и так уже почернел лицом. Что гложет тебя, сыночек, что грызёт? Скажи уже, может, помогу чем… Не мучай ты сердце мое.

Сказать Кадыр тоже не мог. Что толку, если помочь в этом деле любой бессилен. К Астанде вон какие сватались – и всем отворот дала. Не она, отец, конечно… впрочем, всем было известно, кто в этом доме женихов выбирает. Да и вообще: признать вслух, что по девке сохнешь… не по-людски как-то. Хотя с ней всё было – не по-людски, словно и не человеком она была, а ведьмой. Ладно: феей. Лесным духом.

Ну хорошо: добром, разговором не взять, тогда остается одно из двух. Или забыть, или украсть.

Сперва пытался забыть. Не помогло. И спать уже не спишь – а как тьма спустится, по углам загустеет, так из каждого угла – словно её смех слышится. До того доходил: кажется, руку протяни – и вытянешь её, гибкую, тёплую, манящую, прямо из сумеречного сгустка. И даже руку-то и тянул. Глаза уже видели её, видели! Косу её толстенную, плечи её округлые, бедра её… ох, нет! Пальцы хватали пустоту, хохот призрака сменялся стоном Кадыра, а ночь за окном – серым рассветом, быстро наливающимся солнечным золотом. А солнце – это ведь она и есть. Астанда.

Кадыр понимал, что разум уже от него ускользает.