Сплетня

Мамсыр закрыл глаза и снова увидел свою Нуцу – тонкую и гибкую, как стебель, нежную, белокожую. Пока она была рядом, всё это было естественно, а потому и не ярко: гордая её грация в каждом повороте головы, бархатная темень глаз, легкая усмешка в изломе маленьких полных губ… Всеобщая любимица, лапушка-куколка, хрупкий цветок – нет, не поломалась, не увяла под плетью судьбы, а незаметно превратилась в редкой красоты розу, в стройную девушку, упрямую и своевольную. Не было в мире силы, способной её сломить или остановить. Она стояла рядом с Ибрагимом – не первая и даже не третья его жена – и казалось, что это он, сам себе удивляясь, готов повиноваться каждому ее капризу, а вовсе не она стремится ему услужить, как то предписано древним обычаем по обе стороны моря.

– …а дальше что, дядя Мачагуа? – нетерпеливый молодой голос выдернул Мамсыра из забытья.

– Дальше… Была их добрая сотня, братьев-то. Ровным счетом сто! И все они были рождены от одной матери, да.

Так в поясе братья были тонки,

А плечи их были мощны, широки,

Доспехи их были крепки и звонки,

А стрелы их были точны и метки…

Звучным и громким был каждого голос.

Мечи разрубали и камень, и волос!

Бурки взметались, как черные вихри,

Когда гарцевали, на поле выехав!

Папахи сияли, как белые голуби!

Ехали братья, красавцы весёлые.

Сами в черкесках и архалуках,

Да при мечах, и кинжалах, и луках…

Радуют глаз: до чего хороши!

Мать их не чаяла в детях души13.

Мамсыр и Мушни, как и весь трюм, слушали, затаив дыхание. Слушали родную речь. Слушали старую легенду, родом с берегов давно покинутых рек, со склонов давно оставленных гор.

– И была у ста братьев единственная сестра. Мать назвала её Гундой, но за красоту необыкновенную люди прозвали её Прекрасной. Говорили, что похожа она на богиню, или на зарю, или на саму любовь… Ох, как горячо любили братья сестру свою: берегли, холили, а жить поселили в хрустальной башне. Ноги её никогда не касались земли. Все, чего бы ни пожелала Гунда, исполняли братья её без промедления.

– Да уж, Мачагуа, не те нынче пошли времена, совсем не те… – раздался голос из темного угла трюма. – Кто нынче сестёр бережёт? По нашим-то временам им совсем другой резон красавицами быть. А выгод немало, немало… Вот только не им.

– О чем ты, Абга? – спросил Мачагуа, вглядевшись во мрак и узнав говорившего, – Хрустальных башен нынче вообще не сыскать по нашей грешной земле, не только для сестёр.

– Про башни не знаю, ложного слова не скажу, а только прежде, видишь, сто братьев одну сестру берегли, а нынче два брата одну сестру за меру золота отдали.

– Это как так?

– Да неужто не знаешь? Да о том весь базар гудел: вот уж всем товарам товар, вот уж сделка так сделка! Красавица, что твоя Гунда – кто купил, тот точно не продешевил. Ну, а кто продал – тот, надо думать, тоже не прогадал. Душа человека – дело ненадёжное: одним одно подавай, другим другое… Кому, вишь, сестра-красавица, а кому – монета звонкая куда больше нравится.

Мамсыр рванулся что было сил, метнул руку к ножу, и только тут ощутил, что крепкие, железные руки Мушни буквально пригвоздили его к стене. В темноте блестели обезумевшие глаза. Брат навалился на Мамсыра всем телом, не сдаваясь отчаянному напору мускулов, и судорожно зашептал в самое ухо: «Молчи, ора, молчи, их много, растерзают, рыбам скормят – разве ж ради этого она нас?..»

Он не договорил, но Мамсыр, дрожа всем телом, резко остановился, словно наткнувшись на ятаган. Мушни прав. Как же это больно. Невыносимо. Но он прав.

Мамсыр обмяк. Мушни почти упал на него, не рассчитав силу отпора. Ткнулся брату в плечо, сжал, смял кулаком, укусил собственные костяшки. Хорошо тьма. Плечо обожгло горячим, влажным. Мамсыр не сразу и понял, слеза это или кровь из прокушенной руки …

– …ну а дальше-то что, дядя Мачагуа? – нетерпеливый молодой голос легко перелистнул так и не начавшийся скандал.

– Дальше… – седой Мачагуа разгладил пальцами жесткий ус, задумчиво глянул в дальний темный угол забитого людьми трюма, прищурился и продолжил, – ну, слушай…

А дома ста братьев были сделаны

Из камня тёсаного, камня серого.

Дома тех братьев были огромны:

Отнюдь не домишки, а чудо-хоромы.

При всех погреба имелись глубокие.

Из глины кувшины там крутобокие

Хранились в прохладе совсем не напрасно:

В них зрело вино душистое, красное…

* * *

Дом. Большой, двухэтажный. Каменный. По задней стене лианы пущу – пусть ковром укрывают, шелестят на полуденном ветру. Ковром. Как на пяльцах у Нуци. А из одного окна непременно чтобы море видно. Пусть далёкое. Пусть только полоской. Но – море. Как на коврах у Нуци. А из другого – чтобы обязательно горы. Склоны, лесом покрытые, и пики в снежных шапках – и чтобы даже самым жарким летом не таяли. Так бы и белели. Такие высокие. Как в мечтах у Нуци.

Мамсыр сам не помнил, сколько он уже шёл. Когда начался его путь и когда он закончится. Но точно знал – чем: возвращением домой. Солнце палило нещадно, кожа пузырилась и дубела под свежими ожогами. Ступни давно превратились в одну большую кровоточащую мозоль. Но он шёл. И рядом шёл, шатаясь от усталости, упрямый, верный Мушни.