Сплетня

– Посмотрим? –подзудил дух.

– Если бы она была моей женой или сестрой, я бы тебя сейчас пристрелил, не посмотрел бы, что у тебя тела нет, – мрачно огрызнулся Кадыр.

– Нууу, а откуда ты знаешь, почему я, собственно, дух? – расхохотались прямо над ухом. Кадыр с силой потёр растопыренной ладонью шею, лицо и в первый раз подумал: а со мной точно всё в порядке?

– Да ладно тебе, – примирительно продолжил дух, – она же тебе, слава богам, не сестра – вот тогда бы у нас были проблемы, ух!.. А как раз женой ты её себе и хочешь. Так почему бы тогда и нет? Всё равно через месяц-другой все права будут – твои. А главное…

Дух на секунду замолк, а в кустах оценивающе-одобрительно хмыкнули, словно кто-то поднял для тоста стакан доброго вина.

– … а главное: в такую рань вряд ли при ней кто-то есть. А нам с тобой того и надо – спокойно поговорить, наедине, без чужих. То есть, я хотел сказать – без родных.

– Твоя правда… – Кадыр в нерешительности стянул с головы холщовый башлык. – Эх, была не была… Надеюсь, там хотя бы не Астандина мать.

– Лучше бы ты понадеялся, что там не Астандин отец, – резонно заметил дух.

– Слушай… – Кадыр, уже направившийся было вдоль кустов, остановился и повертел головой, пытаясь понять, откуда с ним беседует дух. – А может, ты это… слетал бы, посмотрел? Точно ли там она?

На эту здравую мысль кусты ответили странным чпокающим звуком. Бутылку откупорили, что ли, подумал Кадыр. Интересно, а она у них тоже… духовная? душевная? духовая?.. Я бы и сам сейчас не прочь хлебнуть – для храбрости.

– Эээ, нет, брат, – протянул скучным голосом дух. – Слетать я не могу. Я же тебе не Акачаа15.

– А как же ты тогда в воздухе держишься? – Кадыр снова огляделся, пытаясь заметить вокруг себя что-нибудь особое. Всё было совершенно как всегда.

– Я в нём не держусь, – усмехнулся дух. – Меня в нём нет. Я есть только в твоей голове.

– Да?.. – Кадыр растерялся и подумал было, что тогда, наверное, он ведет разговор вовсе не с духом, а с самим собой, но откуда тогда у него самого, пусть и второго, те мысли и слова, которых он совершенно точно не думает и думать не мог бы – хотя, с другой стороны, почему не мог бы, если всё это звучит именно в его, Кадыровой голове, а не какой-нибудь другой… Но мысль эту додумать он пока не сумел и вместо этого опасливо покосился на кусты: – Аааа… эти?

– С этими сложнее. Но они, я думаю, тоже не полетят.

Кусты гордо молчали. Наверное, обиделись на подозрение.

Солнце неуклонно поднималось. Где-то неподалеку прокричал первый петух. Кадыр вдруг понял, что голос за домом больше не поёт – и тут ему стало по-настоящему страшно. Упустил? Свой единственный шанс – упустил?! Да нет, быть того не может. Мне удача обещана. Мне – путь открыт.

И он решительно шагнул вперёд.

* * *

Астанда вставала рано всегда. Во-первых, только утром всё вокруг, включая горы, выглядело по-настоящему чистым и свежим – а именно чистоту и свежесть Астанда ценила больше всего на свете. Во-вторых, только на рассвете она могла побыть наедине с собой, без шумных надоедливых сестёр и караулящих её по распоряжению отца братьев – а именно одиночество и беседы с самой собой Астанда полагала самым бесценным сокровищем жизни. В-третьих, только до первых петухов можно было тщательно выстирать и развесить в укромном месте нательное бельё – а именно оно доставляло Астанде самую тайную и самую изысканную радость. И оно всегда должно было быть свежим.

Бельё это – длинные нижние рубахи и удобные панталоны – она шила только сама и только себе. Вообще, она была знатной мастерицей, и рукам её одинаково покорно подчинялись и игла, и ткацкий станок, и лыко. Всё, что шила, вышивала, ткала и плела Астанда, всегда как-то по-особому являло себя миру: с каким-то неуловимым, но неоспоримым щегольством истинного произведения искусства. Скроенные ею черкески сидели, как влитые, вышитые кафтанчики акьач пользовались неизменным спросом у княгинь и княжон. Но нательные рубахи она мастерила только для себя. И сама бы сработанное чужими руками никогда не надела. Это же своя, личная тайна. Самая глубокая. Самая запретная. Разве может что-то касаться девичьего тела? Руки матери, пока еще малышка, а потом – только руки мужа. И помыслы мужа. А больше – ничто. Иначе и быть не может. Никак. А если нижнюю рубашку шила чужая рука – то получается, что кто-то представлял, как эта рубашка обнимает белые плечи, струится вниз, к стройным ногам – а разве можно такое позволить другим? Нет, Астанда шила себе только сама.