Сплетня

– Не понимаю, – Адгур запустил пятерню в шевелюру. – Не понимаю: собаки молчат. Как так?!

– Сестёр спроси, – чуть слышно прошелестела она. – Может, про себя знают что. Я своих давно отвадила всех.

– Смешно, – Адгур глянул на растерянно трясущихся сестёр. – Хорошая шутка. Мда.

И ведь не стреляют больше. Чего же, чего же хотел этот странный стрелок?

– Вот что: идите все спать, – он оттолкнулся от широко расставленных колен крепкими руками. – Утром будем смотреть, что к чему.

* * *

Утро началось необычно. Солнце всё так же лениво выглянуло из-за горы, все так же старательно позолотило заснеженные горные пики – но ни одно окно в доме не распахнулось, никакая тонкая рука не толкнула наружу послушную раму, ничей голос тихонько не запел мелодичную песню. Зафас лежал в тишине и напряженно ждал: когда же? Ещё немного… Ещё. Вот – сейчас? Ну хорошо, может быть, у неё нет настроения напевать – но сейчас, вот-вот, раздастся знакомый плеск воды, и всё встанет на свои места.

Но дом молчал.

– Обара, – толкнул он локтем жену. – Пойди проверь Астанду, а? Не стирает, слышишь?

Молчаливая, покорная, мать уже вставала, накидывая на плечи тёмную тяжелую шаль.

Вот как так, подумал Зафас: такая смиренная, беспрекословная мать – и такая непонятная, непредсказуемая дочь. А ещё удивительнее, что именно гордячка Астанда научила его, не юного уже и даже многодетного, настоящей любви. Она не была ни старшей, первой, ни младшей, прощальной. Третья дочь и пятый ребёнок из семерых – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга – по всему должна затеряться в толпе, что и сделали остальные. Кроме Адгура, конечно. Но он – старший, будущий глава семьи. А она?

А она – другая. В ней жила сила, которой земной женщине иметь не полагалось. Во всяком случае, не в этом столетии. Может быть, во времена легендарные, о которых деды рассказывают, она могла бы быть Адиюх, светлорукой княгиней, путеводной звездой своему князю. Или, во времена далекие, но отнюдь не сказочные, царицей Тамарой, хранящей от бед свой народ. Но она – крестьянка, и кого ей от чего хранить, кому освещать руками опасный путь? Не было ей ровни в селе – это Зафас давно понял – да боялся, что нет её и во всей стране. Что ни сделает, всё – поступок. Что ни скажет, всё – откровение. Когда она малышкой приходила к нему, уставшему после долгого дня – никогда не прогонял, как других. Знал: честь оказывает. Клала головку на его колено – и сердце таяло, сочилось нежностью. Садилась за стол – не как сестры, не плюхалась, не суетилась по мелочи, а дарила себя семье и скамье – и день обретал насыщенность, цвет и объём, словно она зажигала какой-то внутренний фонарь человеческого зрения, проявлявший краски и фактуру жизни.

Зафас, заскорузлый, продублённый ветрами и солнцем, как все крестьяне, рядом с собственной дочерью становился истинным лириком – хотя он, наверное, не знал, как назвать это странное чувство. Вечерами ходили вместе смотреть на закат. Виданное ли дело? Просто выходить во двор вдвоём, бородатый джигит и маленькая девочка, поворачиваться туда, где скрылось за лесом солнце, и смотреть, как меняется небо, разгадывать, на что похожи облака. Остальные дети не видели. Ничего: ни пылающего, мягко затухающего и подергивающегося дымкой горизонта, ни причудливых зверей в кучах синеющих, а затем отливающих свинцом облаках. А она видела. И научила его, совсем, совсем немолодого и бесконечно занятого огромным хозяйством.

Ей Зафас легко прощал любые странности – и капризы её бесконечные, и рубахи эти исподние вышитые, и стирку каждое утро, и что в рощу лавровую ходила одна. Правда, сперва он сам долго по той рощице бродил и проверял: нет, безопасно, кто сюда полезет, по оврагу-то, обрывистому, скользкому, да еще и длинному – за окраину села выходит. К тому же, кто и узнает, что на рассвете она тут свои песни поёт? Соседей Зафас не опасался (эти связываться точно не будут), а остальным в ту рощу-то и не пройти даже.

Зафас подскочил в кровати. Роща.

В дверях он почти налетел на вернувшуюся жену – «на месте она, в постели, что ты шумишь, скаженный, спят ещё все!» – и, затягивая на бегу ремень, тяжело пробухал сапогами по заднему двору в самый его дальний угол. Проламываясь через ветки и заросли в рощицу, он и сам не понимал, что ожидал увидеть – затаившегося стрелка? Чей-то труп? брошенное ружье? – но, увидев, остолбенел и впервые в жизни схватился за сердце.

Как и всего за несколько часов до него Астанда, он ощутил, как в груди что-то резко сдавило, жестоко скрутило, затем вдруг перестало хватать воздуха и куда-то сразу делись все силы, словно бесы выдернули из него позвоночник. Зафас грузно привалился к стволу, дрожа, покрываясь липкой испариной и хватая ртом воздух. В глазах темнело, но взгляда он отвести не мог.