Сплетня

Этот второй выстрел пробудил даже Астанду. Она села на постели – впервые с той страшной ночи – и уставилась в темноту. Теперь-то – кто? Кто ещё посмел поднять на её дворе ружье?

– Адгур это, – ответил незнакомый голос. – Брат твой. Меня убил. Но ты не пугайся. Я специально пришёл, чтобы тебе не страшно было.

Астанда заморгала, потом медленно подняла руки и с силой сдавила виски.

– Да, я тоже с непривычки на голову грешил – не свихнулось ли там что. Но ты не бойся. Всё будет хорошо, – заверил голос. – Я теперь с тобой.

Комната была такой маленькой, что прятаться в ней точно никто не мог. К тому же, в окно сияла безжалостная луна, высвечивавшая все предметы своим особым, мёртвым, резким светом. Астанда огляделась, медленно моргнула и произнесла:

– Ты… кто?

– Кадыр, – просто ответил Кадыр. – Я тебя люблю. Всегда любил. Мне духи в аныха, обещали, что я всегда буду рядом с тобой. Всю жизнь. Только сейчас я понимаю, что духи – они же пройдохи. Они не говорили – чью жизнь. Теперь получается, что твою. Моя-то уже закончилась.

Астанда отчетливо ощутила ледяную волну, прокатившуюся по телу и сжавшую сердце в знобящий кулак.

– А можно тебя… увидеть?

– Ну… – замялся Кадыр, – пока можно. Но стоит ли? Твой брат – отличный стрелок.

Астанда сорвалась с места, заметалась, отыскивая одежду, стрелой пронеслась по коридору и, выскочив во двор, бросилась на голоса. К Адгуру уже подбежали, тоже поднятые выстрелом, братья, снова спешили жадные до новых событий соседи – двор постепенно наполнялся людьми. А в центре этого взволнованного людского озера, стремительно превращавшегося в море, лежал человек.

Это был он. Астанда сразу его узнала, хотя видела всего один раз. Раз перевернувший и навсегда разбивший ее жизнь. Его черты она бы узнала и столетие спустя.

Он лежал почти так же, как тогда, в наполненной вечерним светом лавровой роще. Черные гладкие волосы разметались по влажному дёрну, недлинная вьющаяся борода обнимала красивой лепки подбородок. Только на беззащитной шее, в нежной даже у прокаленных солнцем пастухов впадинке, чуть заметная жилка больше не билась. Астанда смотрела и точно знала, что это и есть самый главный в её жизни человек.

* * *

– А потом?..

– А потом я услышал, как ты поёшь. То есть, я ещё не знал, что это ты, но был уверен.

– А потом?..

– А потом на заднем дворе плескалась вода, и я стал искать лаз, но у вас такая длинная колючка на ограде – и сразу сад. Но Акачаа подкинул мне лестницу и сук, и я перебрался.

– Акачаа?

– Ну, больше им неоткуда было там взяться. А он как раз поблизости в кустах околачивался. Это он мне сам рассказал. Он, конечно, прихвастнуть горазд, не без этого, но тут вряд ли врёт. Больше некому было.

– А потом?

– А потом… Я увидел, как ты идёшь от рощи, и солнце прячется в твоих волосах… И ты вся была такая… светлая… тёплая… как само солнце….

– Ох… нет.

– Да, так и было – я-то не Акачаа, я не вру. А потом я решил узнать, что у тебя там, в той роще. Прошёл оврагом.

– Там нет пути.

– Если знаешь, куда и зачем идёшь – путь найдется всегда.

– А потом?..

– А потом… Я увидел. Но я ведь знал, что ты и есть – моя жена! Моя наречённая. Кому и видеть такое, если не мужу… Это было так красиво… И такое всё… моё… И ты… и наши дети, девочка и мальчики. И вечерняя веранда в нашем доме. И ворота, которые всё пора покрасить, да всё краску не подберу… Но это ужасное – это сделал не я! Будь проклят тот, чья рука поднялась! Пусть я теперь дух, но я непременно найду его и…

– Это… я. Я сделала это.

* * *

Адгур, совершенно измученный тревогой и третьей бессонной ночью подряд, стоял под открытым Астандиным окном и чувствовал, как чёрная тоска заползает в сердце. Сестра, словно растаявшая за эти дни вдвое, сидела на кровати, бессильно уронив тонкие руки, и тихо спрашивала темноту: «А потом?.. А потом?..» Темнота вязко молчала в ответ, и безжизненный Астандин голос прошептал: «Там нет пути…»

Адгур закрыл глаза и устало привалился плечом к стене. Все наладится, птичка моя. Всё теперь снова пойдёт своим чередом. Отец выкарабкается, и твой разум тоже вновь посветлеет, и ты снова будешь петь по утрам и сводить с ума всех, кто не смеет даже глаз на тебя поднять, даже приблизиться. А того, кто приблизиться без твоей на то воли посмел – того больше нет, нет его, совсем. Я его убил.

«Это… я. Я сделала это», – зарыдал Астандин отчаянный голос.

* * *

Ещё три дня спустя, когда Зафас уже выбрался погреться на вечернем солнышке, на двор пришли трое стариков.

Кряхтя, Зафас приподнялся в плетёном кресле, указал хозяйским жестом на стулья, стоящие вдоль резных перил. Тут же подскочила одна из сестёр, молча, пряча глаза, расставила стулья и убежала за угощением.

– Добро тебе, Зафас, – степенно начал один из стариков. – Жизнь пошла нынче такая, что оно тебе нынче очень, очень сгодится.

– И тебе добро, почтенный Нарсоу, – смиренно отвечал Зафас, гадая, что старцам от него надо.

Дочери, все так же пряча глаза, принесли сыр, хлеб и кувшины с вином.