Сплетня

– Скажи своим женщинам – пусть вино заменят водой, – сурово начал седой, как лунь, Башныху. – Разговор не о празднике пойдет, Зафас.

В полном молчании все вчетвером подождали, пока стаканы наполнятся чистой водой. Затем, тяжело опираясь грудью на корявый посох, Башныху наклонился к хозяину дома.

– Все мы знаем: не ты начал эту войну, Зафас Шьабат-ипа. Все село говорит: бесчестье накрыло твой дом, и сын твой, Адгур, кровью смыл то, что лишь кровью смыть и возможно. Но всё же – кровь пролилась.

– Нас прислал Ахра, отец несчастного Кадыра, – продолжил прямой, как жердь, надменный Нарсоу. – Горе его – выше горной гряды. Он лишился, Зафас, единственного сына – единственной надежды рода своего. Он не хочет тебе мстить – нет, Ахра благороден даже в горе своём. Но, Зафас Шьабат-ипа, он требует справедливости.

Зафас, слушавший молча и неподвижно, прищурился и взглянул на Нарсоу в упор:

– Что он хочет, это мелкий торгаш? Отару овец? Племенного бычка? Он, трусливый пёс, не пришел ко мне сам – вас прислал! И сын его, трусливый пёс, ходил на мой двор ночью – боялся, что при свете дня ни одна из моих дочерей не взглянет на него! Он был прав, почтенный Нарсоу: моим дочерям шелудивые псы – не пара.

– Осторожней, Зафас, – подал голос третий старец. – Все знают про горе твоё и бесчестье твое, все видели, как смел и храбр твой сын, но не наживай оскорблениями новой беды.

– Твоя правда, дядя Гуатей, – склонил голову, опадая обратно в кресло Зафас. – Твоя правда: словами делу уже не помочь.

– Словами – нет, делами – да, – маленький, щуплый и сморщенный, как сушёный помидор, Гуатей смотрел на него из-под густых бровей спокойно и ласково, глазами нестерпимо синими, как небо в позднем августе. – Ты сперва выслушай нас, Зафас. Не шуми.

Зафас примирительно взмахнул рукой, давая слово любому из старцев.

– Твой Адгур, – вздохнул Башныху, – отнял у Ахры главное – сына. Ахра уже стар, и жена его немолода. Нового сына они не родят. Ни род, ни хозяйство передать некому – и дочерей его тоже кто-то должен защищать. Поэтому…

Башныху помолчал, пожевал губами, подбирая слова помягче и поубедительней. Зафас мрачно глядел на него, уверенный, что Ахра потребует дочерей своих отдать Адгуру и его братьям в жёны. Ну уж нет. Дудки.

– Поэтому, – махнул рукой на деликатность Башныху, – он просит отдать ему в сыновья одного из твоих. Младшего.

У Зафаса стакан выпал из рук. Он был тоже немолод – хотя и гораздо моложе старцев – он прожил большую и трудную жизнь, но такого он ещё не слыхал. Даже не представлял.

* * *

Прогнать старцев – дело немыслимое. Да и не их это была просьба, они просто пытались честно делать дело старейшин: хранить мир и понимание в своём селе. Еще через полчаса они степенно ушли, каждый задаваясь молчаливым вопросом: а я-то сам как бы поступил, будь я на месте бедолаги Зафаса.

Ответов не было – точнее, никто не хотел додумывать эту мысль до конца. Но самому Зафасу додумать пришлось. Здесь бы очень пригодились его основательность, его решительность и умение весело покоряться судьбе: надо же, мол, Бог дал детей – и Бог хочет их отнять – у одной разум, второго и вовсе живьём отлучить – видимо, у него в планах испытать нас всех, так примем же испытание с честью! Но в этот раз покорности судьбе не выходило.

Зафас сидел в плетёном кресле и смотрел на горизонт – туда, где начинался закат. Там, за лесом, скрывалось тяжёлое летнее солнце, и все краски неба менялись на глазах. Менялись и становились другими, но оставались всё равно бесконечно прекрасными. Когда-то именно Астанда научила его смотреть на облака. И сейчас он, больной и загнанный в угол, смотрел, как плывут и меняются их степенные громады: собираются в кучи, клубятся, распухают, важные и значительные в дутой своей красоте, а затем расползаются, расслаиваются, растягиваются, чтобы снова сбиваться в какие-то совсем другие кучи, и снова клубиться, и распухать. Жить.

Так вот в чём дело, подумал Зафас. Солнце встает каждый день – и каждый день завершает свою историю. Чтобы утром начать всё заново. И каждый новый прожитый солнцем день так же прекрасен, как минувший. Облака сбиваются в кучи – и расплываются в мелкую пыль. Чтобы всего через час ветер собрал их по-другому, вновь. И новые кучи так же интересны, как развеянные. Бог дал землю – он её и возьмет. Чтобы дать опять. В любом месте люди живут.

Спасибо тебе, Господь мой Бог. Я – услышал.

* * *

Зачем и куда он едет, никому не сказал. Долго колебался, не взять ли с собой Адгура, но затем рассудил, что дома тот гораздо нужнее. В конце концов, сестёр и мать нужно кому-то защищать.

Через три дня, поговорив со знающими людьми и проделав большой путь, он сидел на валуне неподалеку от входа на княжий двор. Ждал.

Князя дома не было: как сказали челядинцы, не его баранье дело знать, куда князь стопы направить изволили, а уж тем паче – когда вернутся. Надо тебе – сиди и жди. День – так день. Три – так три. Год – так год. А может, князь вообще в столицу отбыли, чего им в деревне-то киснуть? Они-то у нас огого какой, не тебе чета!