Сплетня

Гумала же, как и ее сёстры и братья, умудрялась искренне верить, что время вышвыривает на обочину только заслуженно и только глубоко виноватых. Это не было с её стороны ни глупостью, ни жестокостью – просто она была истинное дитя своей эпохи. Юная и чистая княжья праправнучка с красным галстуком на нежной, алебастровой шейке.

Войну Гумала запомнила, как бесконечную тупую усталость, изредка сменявшуюся обжигающим страхом за братьев, ушедших на фронт. К сорок первому она уже давно полноценно работала в колхозе, не очень успевая выполнять школьные домашние задания, а потому сводки «от советского Информбюро» воспринимались ею, как горький урок географии. «Нашими войсками после изнурительных кровопролитных боёв… были оставлены города… Киев… Смоленск… Севастополь… Моздок…» Моздок она знала: оттуда родом была юная жена одного из старших братьев, и в счастливые, как теперь оказалось, довоенные времена они ездили всей семьёй погостить и познакомиться с большим и радушным кланом новой родни. Сейчас и брат, и его хрупкая супруга были затеряны где-то на бесконечных фронтах, и письма от них приходили редко, на каждое мать молилась – только чтобы было не последним, только чтобы новое пришло… А Гумала с ужасом и отчаяньем передвигала по карте булавочку с холодной белой головкой – все говорили, что у фашистов головы сплошь белые, как снег – и плакала не столько от потерь советских войск, сколько от того, как мало осталось до булавочки с сияющей красной головкой – её родного, любимого и единственного в мире дома. Её села.

Однажды ночью ей приснился седой, всклокоченный учитель географии: он тоже, как и её братья, давно ушёл на фронт, и она знала о нём не больше, чем о судьбе родных. Учитель смотрел ей прямо в глаза и качал перебинтованной, но всё равно кудлатой головой: эх, Гумала, Гумала, не учила ты, обара, моей географии, вот и теснят нас фрицы, ох как теснят, рыжие дьяволы – а всё для того, чтобы ты хоть так города-то советские запомнила, чтобы на всю свою долгую жизнь все их выучила… вот только не все они сейчас по-прежнему советские, мда…

На её крик и слёзы прибежала перепуганная мать, долго выспрашивала, выпытывала, а узнав, что нет, не братья снились, обняла Гумалину тёмную голову, прижалась губами к плотным блестящим волосам и сидела так долго-долго, тихонько покачиваясь и обжигая слезами дочерину макушку. Мать верила в сны и в предсказания, а потому очень боялась, что кто-то из близких увидит в своем сне что-нибудь непоправимое, что-нибудь необратимо не то.

А Гумала каждое утро снова и снова отправлялась в поля: надо было кормить фронт, надо было спасаться от чёрных мыслей, от страха и ставшего привычным горя. Теперь она работала ради братьев: ей казалось, что пока она ворочает их тяжелый мужской труд, почка честно выполняет их работу здесь, они столь же честно будут выполнять свою чудовищную работу там… где-то там – ну пожалуйста, я так их люблю, но пусть это «где-то там» будет подальше от моей пылающей красной булавочки, от нашего родного села – ну пожалуйста, я всё вытерплю, всё сделаю, я же сильная, я буду работать ещё больше, только убереги нашу землю от чужих кирзовых сапог, только убереги…

Как звали её бога, Гумала и сама не знала. Нет, не Сталин: Сталин был человек и смотрел с настенных плакатов, как Родина-Мать или как бойцы, клянущиеся победить, потому как дело наше – правое. С духами она тоже не зналась – не было в их семье такого обычая. Мать была праведная мусульманка, но давно уже это не афишировала, а просто учила пионерку, а затем и комсомолку дочь всем правилам и традициям, всем праздникам и печалям своей религии. Это и был естественный, родной мир Гумалы: солнечное облако, к которому всегда можно обратиться с просьбой, а уж сможет ли выполнить – зависит от того, как будешь просить, и сколько других просящих у него сейчас на очереди. Практический прагматизм замешивался на традициях и домашней вере, а результатом стали не столько набожность и религиозность, сколько самобытные образ мыслей и понимание законов жизни, которые Гумала потом до самой смерти будет считать единственно возможными и верными, что бы там ни утверждали муж, агитаторы в клубе или говорящие головы в телевизоре. А во время войны этот внутренний голосок подсказывал единственно верное решение: проси, просто проси и обещай – многое и важное, и, главное, обязательно выполняй. И воздастся тебе сторицей.

И она просила, обещала и выполняла.

И фронт внезапно повернул вспять. Разбился об отроги древних гор – и неудержимо покатился назад. Гумала знала: это она, она выкупила чистоту и свободу своей земли. Надо только и дальше работать много и честно – и всё будет хорошо.

* * *

Что Темыр придет свататься именно к ней, догадаться не смог бы никто. Да что там: все давно перестали вообще размышлять, намерен ли Темыр жениться. Ни в двадцать, ни в тридцать, ни даже в тридцать пять он жены в дом не привел, хотя многие свахи на селе многозначительно поднимали брови и приходили, якобы невзначай, с разговорами да беседами.