Спросишь опять - отвечу “да”

“Девочки нас ждут” - сказала Анна, когда он, наконец, отпустил её. Она чувствовала себя ошеломлённой, и её голова кружилась, не понимая, что происходит. Наверное, ничего не происходит - просто она залезла в крапиву, и теперь её голени горели.

Когда Анна уехала в Англию, и у неё появилась подруга по имени Бриджит, она через некоторое время рассказала ей о мистере Килкойне. С чего это начиналось, и как он постепенно перешёл от хватания её за одежду к просьбам пойти с ним на сеновал.

“Анна, почему ты шла с ним? Ты не могла придумать причину, чтобы не делать этого?” - спросила Бриджит - “У нас возле дома был магазин, в котором работал человек, похожий на твоего мистера Килкойна. Я всегда говорила ему, что меня ждёт мама. Что она может прийти за мной в любую минуту. И убегала от него”.

Они сидели на невысокой стене в школьном дворе на окраине Лондона. Обе работали медсёстрами в местной больнице, обе были ирландками, снимавшими квартиру с группой других ирландских девушек, которых нашли по рекламе в газете.

“Почему я шла с ним?” - задалась вопросом Анна. Это был сложный вопрос, на который она не могла ответить даже спустя сорок лет.

Однажды она чуть не отправила вместо себя сестру, на год младше её. Но в каком-то роде старше - потому что Анна слышала на школьном дворе, что у неё уже есть парень.

Мистер Килкойн, как всегда, пришёл к их двери, но вместо того, чтобы сразу же надеть кардиган, она сказала ему, что чувствует себя неважно.

“Пусть Бернадетт пойдёт вместо меня” - сказала она. Её отец выключил радио и потёр колючие брови. Бернадетт подняла глаза от удивления. Как в школьной пантомиме, всё остановилось на пару вздохов.

Прежде чем Бернадетт или мистер Килкойн успели ответить, Анна продолжила: “Но девочки уже привыкли ко мне”.

Каждый раз, когда она возвращалась домой, отец спрашивал её о дочерях Килкойна, младшие из которых ещё были в подгузниках, когда всё началось.

Бернадетт делала чай и сидела в углу, качая ногой, наблюдая, как проходит время.

Однажды Анна чуть не рассказала им об этом, когда мистер Килкойн впервые засунул руку ей под одежду. Свою холодную руку, которая помогала родиться телёнку тем утром.

Но её отец пил чай и слушал радио. Прежде чем она успела что-нибудь сказать, он набил трубку и ушёл на улицу.

Наблюдая, как он пересекает небольшой дворик по тропинке к коровнику, она знала, что даже если и расскажет ему, от этого ничего не изменится. Кроме того, что оно будет висеть в воздухе между ними, без обсуждения - как смерть её матери.

Бернадетт выскочила на улицу, чтобы встретиться с одноклассником, который шёл мимо по просёлку.

Анна почти сразу пожалела, что рассказала об этом Бриджит. Рассказав ей это, принеся эту историю в Англию, она испортила Англию для себя.

Когда через два года она уезжала в Америку, то знала, что теперь будет умнее. Она не возьмёт с собой ни частицы Ирландии. Она пойдёт учиться в Нью-Йорке, купит несколько новых блузок, её подстригут, как Джеки Кеннеди, и она никогда больше не будет думать об Ирландии.

Но за годы, проведённые в кабинетах с врачами - сначала в хорошем госпитале, потом в менее хорошем - она поняла пару вещей.

Она узнала, что ранние годы жизни имели наибольшее значение в развитии человека. Иначе почему врачи продолжали спрашивать об этом, хотя события, из-за которых её заточили в больницу, произошли гораздо позже?

Она повернулась спиной к Ирландии в день, когда уехала. Но Ирландия всё ещё была там, позади неё. И как тень, следовала за ней с места на место.

Тело, которое ехало несколько часов из Саратоги в Нью-Йорк, чтобы увидеть сына, с которым она не разговаривала столько лет, было тем же самым телом, которое пробиралось через высокую траву в Св. Димфне в 1967 году. Это же тело родило двух малышей. Это же тело, становилось твёрдым как доска, когда мистер Килкойн дышал слишком близко к её уху.

Начало жизни имело значение и для Питера, понимал он это или нет.

Все эти годы осторожного передвижения по дому в Гилламе где-то отложили на нём отпечаток.

Были периоды, когда Анна преодолевала четырёхчасовую дорогу по три раза в месяц, чтобы проведать Питера. Задерживалась в городе на шесть, восемь или даже двенадцать часов.

Она включала радио, пока ждала, чтобы увидеть его, слушала интервью со знаменитостями или инструкции о том, как засолить индейку или как спасти себя, когда машина погружается в воду.

Во время этих поездок, если погода была особенно хорошей, она останавливалась у смотровой площадки на Палисайдах и сидела на скамейке, глядя на широкий Гудзон.

Часто, когда её мозг был так перегружен Питером, что ей нужно было отдохнуть от размышлений о нём - она заставляла себя сменить тему, как двигатель, выпускающий пар.

Тогда она представляла себе дикую природу по обоим берегам реки, какой она была когда-то. Она представляла, как всё это видел Генри Гудзон, насколько страшно и волнующе река выглядела тогда, а в конечном итоге - разочаровывающе.

Дело в том, что иногда четыреста лет казались невероятно огромным периодом времени, недоступным для понимания. А иногда это казалось вообще ничем.