Читаем Средь других имен полностью

Средь других имен

Анна Александровна Баркова , Арсений Михайлович Стемпковский , Борис Натанович Лейтин , Лев Платонович Карсавин , Ольга Львовна Адамова-Слиозберг

Еще с утра, с рассветного тумана, в домахбыл сон замысловатый смят, —то в ладприпадочному барабануприподнималисьноги у солдат.И в скорбных улицахиз ранней хмаристучалсяголоса крестящий кнут,что девку сверьху[15],Гаментову Марью,казнят за нераскаянье,за блуд,за кражу,убиенье плода в чреве,как показалирозыск и досмотр,и что на казньпожалует во гневесам царь.Сам император Петр.В снег колесованный,шагов метаньесержант размереннопроизводил…Он руку вверх —и барабан не бил,он на ходупереводил дыханье,чтобы отчетливей былаи строжецарева воляпроизнесена.И между фраз,зловещая до дрожи,на миг обрушиваласьна прохожихстрашней землетрясеньятишина.И как на грех,ни петуха,ни ржанья,ни грома,ни поземки,ни дождя,прислушивались чутко горожанеза ставнями, щеколд не отводя;и пятились невольно,робко, слепо,повертывали головы —чу, звон! —туда,где Петропавловская крепость,где Трубецкой в потемкахбастион,туда,где рядом Троицкая площадь,где грань всех мук,где кипятят смолу,где бороду боярскуюполощетваряжский ветер на крутом колу;где в ссадинахи с ликом скорбно-гордым, —в чертах челаокаменела грусть, —с захлестнутым тугой веревкойгорлом,в горлатной шапке,в охабне просторномна виселице вздернутая Русь.И там,в неиссякающем безмолвье,от эшафота в ста шагах,одна,глядит Мария, встав у изголовья,в колодецвырубленного окна.Она вздохнула — боль.Опять ей сонвсе тот же снился,будто в мукена дыбу с хрустомподнят он…И руки обломились на роброн,тоскующиемраморные руки.А день встаеттакой же, как вчерашний,все так же,как и в первый день, —решетка узловатаяда башнигорбатая,кочующая тень.Все так же веренутренней побудке,застыл на четверть века —в стужу,в зной —указом царскимв полосатой будкек ружью приговоренныйчасовой.Все так жевремени чеканя датына звоннице руками каждый час,прелюдию голландскуюсолдатыразыгрывают.Звяканье ключа…За дверьюнадзиратели болтают.Ночь бронзовая плавится.Литаялуна дробится, в облаках ползя.Скорей!..Как медленно светает…О, это каменное равнодушье!Безмерна ноша.Горькая стезя.Сломать бы стены!Ветра!Неба!Душно!Из-под ресницыпроросла слеза,упав на угловатую подушку.И в тишинеглухого казематазашлась навзрыд,не в силах говорить…Который месяцвидятся закатыи ни на миг — хотя б клочок зари.Сюда, сюда, —где страх, как малярия,где вечность — миг,а мука так длинна,кусая губы,ты вошла, Мария,и встала у морозного окна.А за окном,а за глухой стеною —качается и мечется пурга,идут солдаты,вздрагивает хвоя,гремят копыта,падают снега.А на землетак близко воскресенье,рукой подать, несчастная моя,до первых гроз,до первого цветенья,до первого удара соловья.А по садамопять грачи гнездятся,капели с крыш тесовыхточки бьют.Кто ей протянет руку попрощаться?Стучит священник —видно, причащаться,на площадипалач и плаха ждут.Как тяжелы здесь ржавые решетки,как много скорбив каменных стенах.— Но кто это?Весь в черном, с чашей…Ах!..Как изваяние,щипая четки,к тебе во мглесклоняется монах.— Покайся, грешница!Вот крест Господень,прими отдохновение души.Какие жзлодеянья преисподнейлукавыйсердцу бабьему внушил!Вкуси же тела,выпей кровь Христову,ты, недостойная,ты тяжкий крест неси.А может быть…Наследника престолаты вытравила? Боже, упаси!..— Нет-нет! —и горестные слезы…Тихомонах уходит, дверьон распахнул.Она взглянула в коридор —там лихо,за нейпришелсолдатский караул.На площадитолпа давно теснится.Надвинув шапки,кутаясь в платки,застыли заколдованные лицаназад — ни шагу,ни вперед — руки.И только холодок,густой и колкий,пополз по спинам,дернулся в плечах,когда к помостуцарская двуколка,ободьями железными стуча,вдругвыросла грозой у поворота,неумолима,будто острие.И в этот миграскинулись воротаи вывели из крепости ее.«Ведут!Ведут!»(Нет на пути помехи.) —Толпа зашевелилась, словно спрут.С резных крылецотсвечивало эхо,из-за углов рвалось:«Ведут! Ведут!»И Петр увидел:в полукруге стражибелей снегов —напрасен полукруг —спешилоплатье с кружевным фонтажеми лентысодрогались на ветру.Вся нежнаяи вся воздушней дыма,вся тихая, как сон,белым-бела,кнутами пытана,огнем палима,к Петру,к царю,Мария подошла.Присела в реверансе,шелком вея,ресницы подымая, как рассвет,вот так же,как тогда,на ассамблеях,когда он приглашална менуэт.Влекомый алчнымлюбопытством детским,со стороны,откинувшись назад,Петр посмотрел в подчеркнутые резкобессонницейгорячие глаза.Вот-вот в них вспыхнеттяжкое рыданье,но просьбы не видать — скорей мятеж.Они полны печалии страданья,жестоких снов,раздумий и надежд.Он руку протянул.Коснувшись платья,рванул ее на скользкий эшафот.А ведь совсем недавнов казематепереступил ей двадцать третий год.Петр мыслью злойисточен и измаян,почти больной,почти что тайны раб,Руси непререкаемый хозяин,склонился к ней,до шепота ослаб.ПетрАх, горе, Марьюшка,сама себя ты губишь…Казнить…и ми-иловать вольны цари.Скажи мне, Марьюшка,ай вправду любишь?Одну лишь правду,правду говори!МарияДа, государь, люблю!Уж третий год…ПетрАх Марьюшка,признание-то всуе..А не царевич ли — младенец тот,что отыскался вдруг…у ног статуив саду?МарияНет, государь.ПетрНебось в хмелюты, Марья, с денщиком моимсблудила?Сблудила?А?МарияНет, государь, — любилаи ныне пуще прежнего люблю.А Ваня —он ни в чем не виноват,все я —его напасть,лихая доля…Ты, Петя, выпусти его на волю…Царь отшатнулся.Сделал шаг назад.Как будто отодвинулась стена, —и пред Марией на кол галка села.И вздрогнулаи поняла она:последняя надеждаотлетела…И ненавистью жгучей,но без страха,сияя глубиною,встретил взорв рубцахисполосованную плаху,на палаче посконную рубаху,на сгиб руки повешенный топор.А воронье охрипло, как на торге,и суживает жадные круги…Как строги,как томительны,как долгисекунд предсмертных тихие шаги!Она еще склонитьсяне успела,толпа зажмурилась,забыв слова,когдаот поскользнувшегося телак Петрузакувыркалась голова.Нагнулся царь над нею,с башмакаперчаткой смахивая крови блестку,—и по-хозяйски,не сломав прическу, —так виделось —над плахой,над снегами,ее обкуренными,в желваках,приподымал обеими руками.И вздрогнул,уколов зрачки о жалоеще светившихся бесстрашных глаз…Какая ненависть в них полыхала!Какая в них, бог весть,любовь жила!Знать, не былои не могло быть силы —пусть колесо,пусть дыба,пусть костер! —из них и кнут повинной не исторг! —их даже смертьи та не погасила.Подавшись,как от режущего света,Петр повернулся,не сдвигая ног,к Толстому:— Вот, гляди…(но голос глох)Здесь сонная артерия,а этот,что рублен, чаю, пятый позвонок.И голоспересекла немота,свела всего, —аж прядавшая в венахбыла слышна густая теплота.Состарившийся, кажется,мгновенно,всей одержимой силой ртацарь дернулсяв рывке животворящем,и к девичьим губам,еще дрожащим,прильнули государевы уста.Не отогреть.Ненужное.Пустое.— На, — он протянул ееТолстому.Прикрыв ладоньютрясшееся веко,из глубины душирванул слова:— В кунсткамеру!Беречь ее вовеки!За голову — в ответе голова.И сдвинулся.Огромный.По-мальчишьис помоста прыгнул, чуть к земле припав.И на два берега его величьемрасколотабезмолвная толпа.И долго-долгов предрассветной сини,не трогаясьи не смыкая след,стоялаудивленная Россия,разглядывала —как вперед,в рассвет,по площадипоходкою солдата,запахивая беглым жестомплащ,идетее великий император,ее создательи ее палач.

16—19 июля 1938 года. Ухта

Перейти на страницу: