Средневековая философия и цивилизация

Не делая попытки провести параллель между политикой и социальными условиями Франции и соседних стран, должно признать, что стабильность, осуществленная Людовиком IX, повторяется mutatis mutandis (с необходимыми поправками) в Англии. Когда Иоанн Безземельный оказал Англии «неоценимую услугу потери ее французских владений[103]», страна сплотилась изнутри. Великая хартия вольностей 1215 года учредила свободу в пользу духовенства и дворянства, она создала равновесие между силами короля и представителями нации. Возник парламент.

Здравомыслящие принцы, такие как Эдуард I (ПУЗ-ВО?), завершили завоевание острова и усовершенствовали национальные институты.

Почти то же самое происходило в нормандском Королевстве обеих Сицилий и в католических королевствах Испании, которые стали могущественными за счет арабских государств на юге полуострова и в которых позднее Кортес ограничил королевскую власть. Как его родственник Людовик IX, Фердинанд III, король Кастилии, лелеял идею централизации. Он организовал централизованное правление государством, и лишь его смерть не дала ему достичь законного союза, который консолидировал бы мозаику народов, живущих в расширяющихся границах Кастилии[104].

Но в то время как во Франции, Англии, в католических королевствах Испании и в Нормандском королевстве на юге Италии королевская власть обретала влияние, германский император терял свою власть. Результатом стало то, что два типа правления на Западе, феодальный партикуляризм и германская централизованная власть, неуклонно приближаются друг к другу, и разные европейские государства становятся все более похожими на единую семью. Германские бароны, епископы и аббаты больше не были «слугами» императора; феодальное дворянство добивалось все больше независимости; города начали демонстрировать свою силу.

Даже в Италии, которую германские императоры так долго объявляли своей собственностью, Фридрих II, сын Фридриха Барбароссы, был вынужден считаться с ломбардскими городами, которые были могущественными княжествами, стремящимися сбросить его ярмо. В его лице династия Гогенштауфенов потерпела поражение от руки папы.

Над всем этим процессом становления национализации государств, которые стремились к национальной автономии, стояло папство, которое обрело в лице Иннокентия III свое самое совершенное средневековое выражение. Его миссия была прежде всего регуляторной, папство следовало религиозной и международной политике, эффект которой на весь век будет определен позднее в этой главе[105]. Именно Иннокентий III упрочил унитарную роль папства в политической жизни своего века: он первым учредил право, которым его предшественники фактически применяли на практике, а именно назначение императора[106].

Но политика, будь она королевская или папская, составляет только тело цивилизации. Ее внутренняя жизнь циркулирует в религиозных и этических чувствах, в социальных, художественных, философских и научных доктринах.

Христианский догматизм и христианская этика пропитывали всю человеческую структуру, никакая деятельность не освобождена от их влияния.

Они пронизывали некой сверхъестественной санкцией жизни отдельных людей, семей и народов, которые все находились в странствии (in via) к дому небесному (in patriam). Христианство придавало дух жертвенности рабочим в гильдиях, оружейникам (при условии, что война была справедливой), артелям художников и скульпторов, строителям соборов, монастырским школам и университетам. Новые религиозные ордена организовывались в новом духе своего века. В то время как бенедиктинские монахи принадлежали к определенному аббатству, как к большой семье, доминиканцы и францисканцы принадлежали скорее своему ордену в целом, – они не были привязаны к определенному месту, их отправляли проповедовать, как солдат на поле брани[107].

Аналогично во всей сфере искусства был тот же помысел об универсальности, та же попытка неукоснительно осуществить идеальный порядок.

Готические соборы, которые являются самым совершенным расцветом средневекового гения, удивляют современных архитекторов своим размахом. «Они были созданы для толп, для тысяч и десятков тысяч человеческих существ, для всего рода человеческого, на коленях жаждущего прощения и любви»[108]. В то же время они поражают современных студентов, изучающих искусство, логикой своей планировки.