Срочно меняется квартира

Вся дешевая суета жизни: слава, барахло, коварство и любовь, зависть и восхваление — все умрет. Так я говорю? Пусть я неправильно думаю, но я скажу… Маркс зачем «Капитал» писал? Чтобы капитала не было… А старик за всю жизнь что нажил? Он все людям отдавал. Нашли капитал под подушкой — сто тридцать шесть рублей. Куда их девали? На его же похороны израсходовали. Мы хотели по морскому обычаю: последний бушлат из брезентухи, балласт к ногам — ив море… Душа на небо, кости на дно. Не разрешили. Сказали — здесь не океан. А у него ни жены, ни родни. Ну сбросились — хоронили как надо. Слушай, давай выпьем за его память? Вах!

— Ну, а с радистом что стало?

— А я знаю? Уехал. Быстро. Это чужое поле — чужая ягода. Такой доживет до пенсии. Долго будет делать гимнастику для пожилых, потом для старых, обтирание, массаж… Ме-му-мары напишет. Возьмет в гостях банку с килькой, расскажет, как он ее, дуру, на электросвет ловил… Да? А ее пора на ультразвук ловить. Знаешь, как мы кильку называем? Мини-селедка. Э, все пустяки! Давай выпьем за деда Васю. Он мне жить не дает, на ремонт не ставит, но он человек. Как сказал Максим Горький в гостях у Льва Толстого: «Выпьем за человека, граф!»

— Это он про барона, а не про графа, — уточнил я.

— Вах! Какая разница? Слушай, напиши по старому блату в большую газету, почему нас маринуют под разгрузкой? Все же в убытке…

Я не ответил, очевидно, мысли наши не совпадали. Я представил себе: а вдруг и я доживу до пенсии и начну делать гимнастику для пожилых, а потом для старых — и грустно улыбнулся…

Ветер дул с берега, за иллюминатором плескалась красивая и невкусная морская волна. Это было Хвалисское, Абескунское, Хазарское — море, сменившее более сорока имен.

Рассказы

Пешком, с пустым мешком

Памяти Николая Панкова — друга, ушедшего навсегда

Расстояние, от Москвы до Владивостока известно. До Луны — тем более, а сколько топать до озера Максимкино? Я топал часа два. И спрашивал у встречных, и они охотно отвечали: «Ды туточка рядом. Вот как поле пройдешь — держи полевее и выходи прямо к ферме, тут тебе будет два брода и один паром. От фермы налево не подавайся, держи правее, прямо в ильмень, там неглубоко. А за ильменем, через рощу, будет озеро Плешивое, ты его бери в обход. Где в прошлом году трактор увяз, будет пережабина, ты ее обходи — там вязко. Как увидишь, где бабы капусту пропалывают, так держись от баб поодаль, а там напрямую, чуток поправей — тебе и завиднеется Максимкино…»

Все становилось простым и понятным, и ноги сами просились вперед. Преодолев два брода и один паром, миновав ферму и форсировав ильмень, пережабину, а заодно и еще два неуказанных болота, держась подальше от баб и напрямую, чуток поправей, — я совсем запутался.

Ноги просились вперед не так охотно, и я страшно обрадовался, когда догнал какую-то колесницу. Если сказать, что это была арба, то, значит, ошибиться. Скорее, это была квадрига, на которой ездили древние римляне. Но вместо четырех белых коней ее влачил старый и важный верблюд. Шерсть на его боках была с детства протерта оглоблями, одно ухо оборвано, горбы висели, как пустые торбы, глаза были прикрыты, но голову он держал так высоко и гордо, как это не умеют делать даже самые важные турецкие генералы на парадах.

В этой самой квадриге дремал старик казах.

Я поприветствовал его вежливо, даже почтительно, — всегда лучше лежать, чем бежать, и лучше ехать, чем идти, — но старик дремал. Верблюд покосился на меня одним глазом и отвернулся.

Я взвалил рюкзак на задок колесницы. Верблюд мгновенно стал, будто его затормозили стоп-краном.

— Щава нада? — спросил старик.

— Подвези! — гаркнул я, подозревая, что казах глуховат.

— Садись. Болтаешь много. Башка — дурак, ноги — царь.

Старик подсунул мне пучок сена и подвинулся.

— Тур! — обратился он к верблюду.

Верблюд отрыгнул жвачку и принялся жевать, пуская зеленые слюни.

— Тур! — повторил старик.

Верблюд шевельнул единственным ухом и печально вздохнул.

Старик огрел его по плешивому заду суковатой палкой.

Верблюд бухнулся на колени.

Старик соскочил со своей квадриги и пнул лентяя в бок.

Верблюд икнул.

Старик еще раз вытянул его палкой, приговаривая: «Тур! Старый щерт!»

Верблюд ответил каким-то подозрительным звуком и отвернулся.

Тогда старик потянул его за веревку, привязанную к кольцу в ноздрях.

Верблюд дико заорал.

Все это мне изрядно надоело. Я взвалил свой мешок на плечи и только тогда заметил, как в тени придорожных кустов, лежа на траве, беззвучно смеется какая-то девчонка.

Я показал ей язык. Она ответила вопросом:

— Прокатились? — И, ловко вскочив, приладила за плечи рюкзачок. Потом утешила меня: — Мы уже третий раз обгоняем этого верблюда. У него — график, и каждая остановка в пути — двадцать минут.

Девчонке было лет четырнадцать, и я с гордостью верблюда окинул ее взором. Но она скомандовала:

— В путь, генерал! Частые привалы — удел слабых.

«Еще этого мне не хватало, — подумал я про себя, — какая нашлась генеральша». И хотел ей сказать что-то, но за моей спиной кто-то сказал: