Срочно меняется квартира

— Покой нам только снится!

Я обернулся и увидел военного. Для солдата у него были слишком белые виски, а для генерала — слишком старая гимнастерка. Конечно, и солдаты могут быть пожилыми, но вряд ли они тогда сохранят мальчишескую улыбку.

— Каков верблюд? — спросил у меня военный. — Мы с Наташей наблюдали вашу посадку на этот транспорт. Идемте лучше пешком…

— Верблюд есть верблюд… — Я постарался замять эту конфузную тему разговора, и мы пошагали вместе.

Наташа шла впереди. Она шла походкой солдата, если он на марше, а не на параде.

Километра через два я убедился, что и военный, и его дочь привыкли бывать на марше. Они шли не спеша, но быстро. Я любовался выправкой и выносливостью Наташи. Полюбовавшись еще километра четыре, я возгорел к ней жалостью. Утирая пот, сбиваясь с ноги, поминутно поправляя рюкзак, я тронул военного за рукав:

— Наташа, наверное, устала?

Он не ответил. Он вдруг запел высоким, хороша поставленным голосом:

Я шел сквозь ад семь недель, и я клянусь:
Здесь нет ни ведьм, ни жаровен, ни чертей…

Наташа, не оглядываясь, подхватила:

Здесь только пыль, пыль от шагающих сапог,
Отдыха нет на войне солдату…

«Конечно, — размышлял я, шагая под эту песню, — и генерал может петь в походе, но почему же у него голос, как у рядового запевалы?»

Наташа остановилась и обратилась к нам:

— Закурите, мужчины! Еще один этап — и мы у цели!

Последний этап был еще километра два. И пока мы его преодолели, я раза три позавидовал верблюду, отдыхавшему на дороге.

У берега озера мы встретили старичка, который сматывал удочки.

— Как улов? — спросила Наташа.

Старичок хитро подмигнул ей:

— Клюет — закиду не дает.

— И много поймали?

— А рыбин тридцать есть, а то и более, либо я их считал?

— А где же они? — поинтересовалась Наташа, отыскивая глазами садок, кукан или просто мешок с рыбой.

— А вона, в котелке…

Старик забрал свой прокопченный котелок с помятой дужкой, в котором плескались три окунька, оставил нам пачку соли и, кряхтя, прилаживая за спиной котомку, пробормотал:

— Эхма! Эдак-то всю жизнь: пешком, шажком, бережком — и все с пустым мешком.

Мы ловили до тех пор, пока не стемнело. Мы поймали на уху. Я поймал сазанчика и леща. Сазанчик был чуть-чуть поменьше леща, а лещ был чуть-чуть побольше сазанчика.

Наташа выудила трех окуней, которых назвала сержантами, а одного, размером с того, что плавал у старичка в котелке, она бросила обратно в озеро, заметив при этом: «Допризывников не берем!»

Пока варилась уха, я наблюдал за Наташей. Она делала все быстро и ловко. Так умеют все делать старые солдаты, которых ловкости учит нужда. Она повесила котел, собирала хворост, умело выбирая только сушняк, чистила рыбу и картошку и приговаривала:

— Мужчины, следите за огнем в очаге.

Я уже знал, что военного зовут Степаном Степановичем, что он действительно генерал в отставке. Я успел убедиться, что его дочь отлично плавает и умеет ловить рыбу.

После ухи я полез в рюкзак за пачкой чая. Но Наташа поморщила нос:

— В полевых условиях мы завариваем только иван-чай.

После чая я изрек:

— Во! Нет лучше отдыха после обеда!

— После обеда, — сказала Наташа, — самое время помыть посуду! — И принялась чистить котел.

К нам на огонек прискакали две лягушки. Они уселись рядом и уставились на нас своими неподвижными, похожими на фары глазами.

— Пошли вон! — Наташа погнала их прутиком. — Нечего бездельничать, бессовестные!

Потом мы сидели молча у очага, сооруженного Наташей из обломков кирпичей, и думали каждый о своем. А может быть, мы все думали об одном и том же: как хорошо ночью у костра под звездами.

Укладываясь на ночлег, я проворчал:

— Спала бы ты теперь, Наташа, с мамкой на мягоньком. А то вот ночуй на кочках!

Степан Степанович резко толкнул меня в бок, а Наташа опустила глаза. Я не понял, в чем дело. Наташа сказала через минуту:

— Сходите-ка, правда, мужчины, за сенцом. А я буду поддерживать огонь в очаге.

Что-то недетское было в ее голосе, будто она произнесла чужую фразу. Мы пошли со Степаном Степановичем за сеном. Когда отошли шагов за сто, он оказал мне тихо:

— Очень вас прошу. Ничем не напоминайте ей о матери. У нас нет матери. — И, глубоко затянувшись папиросой, добавил: — Три месяца назад ее сбил на мостовой пьяный шофер.

Я поперхнулся дымом и долго молчал. Потом генерал попросил:

— Помогите мне поднять охапку сена.

Тогда только я заметил, что левая рука у него заложена в карман не случайно — это был протез. Искусный, великолепный, ничем не отличимый от настоящей руки, но все же протез. Я поперхнулся дымом еще раз и, смущенно отбросив папиросу, суетливо начал помогать ему.

Когда мы вернулись, Наташа уже дремала и сонно попросила отца:

— Осторожно, генерал. Не наступи на ужа. Он шуршит где-то рядом. Очевидно, глупый, думает, что в моем мешке есть что-то вкусное. А там только краюха хлеба.