Срочно меняется квартира

Автору фельетона терять было нечего, кроме грошового гонорара. Впоследствии, заходя в редакцию в качестве внештатного посетителя, он пил с швейцаром чай и доказывал свою правоту.

Так или иначе, но Федор Федосеевич до сих пор хранит газетную вырезку, в которой сообщается, что спустя три года после опубликования фельетона герой был снят с поста, как перерожденец и разложенец, вступивший в преступные контакты с нэпманами, казнокрадами и зажимщиками критики.

Было это очень давно, а ныне, как и всякий пенсионер, Федор Федосеевич сидит в сквере на лавочке и философствует:

— Место золотое… Не знаешь, не болтай. Вот когда я туда с гриффоном-булье за гусями ходил, это было золотое место! Да, с тех пор заржавело…

Я в испуге пытаюсь отвести Федосеевича от воспоминаний. Если он включится в них — все пропало. Он перечислит всех сеттеров, гордонов, спаниелей и гончих, с которыми сводила его судьба, в десятый раз расскажет, как Эммануэль Булье из Эльбефа вывел отличную породу гриффонов, из коих лучший был, несомненно, у него. Последуют также характеристики борзоватости склада, бурдастости, масти, чутья и черт те знает чего. Я прямо спрашиваю:

— Едем в Дарданеллы?

Федосеевич еще что-то бормочет о длинношерстных легавых и со вздохом заключает:

— Поедем, пес с тобой! Пусть лучше комар сожрет, нежели дома жена доест.

Дарданеллы — это не то, о чем вы думаете. Это не пролив, соединяющий Мраморное море с Эгейским, это проран, разъединяющий два острова на Нижней Волге. Быстрый глубокий проран с приглубистыми берегами — место рыбное, красивое, а главное, труднодоступное для машин, мотоциклов и прочей техники и, следовательно, тихое.

Вот уж и перевез нас добрый человек на остров. Шагаем быстро, и на черной, загорелой лысине Федосеевича в капельках пота сверкает отраженный и яркий, как ландрин, закат. Вот уж и стемнело, а мы шагаем, чавкая ногами в болоте. Совсем стало темно, а мы пробираемся через густой чернотал. Вот уж и отстал я от Федосеевича, а он все рассказывает, почему при охоте на бекасов нужна очень выносливая, но не очень горячая собака, которая не носилась бы карьером по болоту.

С трудом догнав партнера, я жалобно говорю:

— Слышь, а чего мы ночью будем блукать, как слепая корова в камышах? Рассветет, и пойдем дальше…

— Правильно, — соглашается Федосеевич.

Я с радостью развожу огонек, завариваю чай, стелю плащ. За чаем почему и не послушать философию? И я терпеливо слушаю.

— Вот смеешься, а зря. Собаке присущи лучшие человеческие качества, если она, конечно, собака, а не тьфу! Собаки-скептики и собаки-поэты, собаки-рыцари и подонки, труженики и лентяи…

— Слушай, Федосеевич, — вставляю я, — а может быть, наоборот: человеку присущи лучшие собачьи качества, если он, конечно, человек, а не тьфу!

— Не остри. Я всерьез. Помнишь, у меня был сеттер-лаверак Аристофан? Истинный сеттер с тремя четвертыми крови лаверака — пятьдесят фунтов вес, шестьдесят пять сантиметров рост. А окрас? Чистейший блюбельтон! Это, знаешь, когда по белой рубахе мелкие черные крапины. Так вот, это был природный ум плюс образование…

— Это не он, — опять ядовито вставляю я, — осрамил тебя на весь город с велосипедом?

Федосеевич обиделся и умолк. Здесь надо сделать еще одно пояснение.

После ранения на войне Федосеевич ходил прихрамывая. Приспособив к велосипеду специальную упряжку, он выучил Аристофана возить его по городу. Выглядело это очень мило: по бровке тротуара бежит большой красивый пес и буксирует велосипед, на котором важно восседает хозяин. Особый восторг при виде этого испытывали пацаны. Они исхудали от зависти. Зависть — чувство, активно толкающее на подлость. Мальчишки стали бросать псу куски хлеба или колбасы, чтобы тот рванул в сторону и опрокинул седока. Федосеевич только гордо усмехался. Хорошо надрессированный Аристофан не клевал на такие мелкие провокации. Но однажды…

Было это весной, когда не только молодые собаки, но и пожилые люди склонны к легкомыслию. Буксируя хозяина, Аристофан вздрогнул, увидев краем глаза молодую изящную сучку. Федосеевич что-то строго сказал ему, и пес покорно побежал дальше. Но надо было быть беде: к молодой и изящной подбежал какой-то беспородный дворняга. О, кровь лавераков! Этого Аристофан не выдержал. Перейдя с рыси на галоп, он в два прыжка догнал соперника. Тот, поджав хвост, нырнул в подворотню. Аристофан — за ним, велосипед — за Аристофаном, Федосеевич — за велосипедом… Если мне не изменяет память, он после этого прихрамывал на обе ноги.

…Вот уж и ночь колдует что-то свое в густой и черной, как вакса, тишине. Уснул мой старый добрый «баклажан». Это вы попробуйте в шестьдесят пять лет так привычно спать на кочках, подстелив одну полу плаща, а другой укрывшись. Смолоду красота обошла этого человека, и тем не менее он помогал крестьянину лечить скотиняку, пел куплеты, не высовывался перед начальством и даже пивом торговал честно.

Спи, Федосеевич. Я знаю, завтра на рассвете ты проснешься раньше меня и встретишь солнце любимой своей песней: