Срок истекает на рассвете. Черные цветы Френсиса. Цивилизованные джунгли. Актеры-любители. Утром, в день святого Патрика. Десять нитей. «Шутка»

Я пришел в себя, сел и снова лег на спину. Разрозненные мысли, жужжание москитов — все смешалось. Мне казалось, что я попал в ад — больше нигде нельзя было чувствовать себя так плохо. Очевидно, я в своей жизни согрешил больше, чем предполагал раньше, — слишком уж тяжела была расплата. Оказывается, в аду нет забастовок — все черти работают сверхурочно.

С большим трудом мне снова удалось сесть. Мне почудилось, что я ослеп, и я притронулся к глазам, чтобы проверить это. Когда я вытер с глаз немного крови, зрение вернулось ко мне.

Я все еще находился в старой молельне, и в окна проникала смесь лунного света с сумерками — последнего признака дня и первого признака ночи. Сильвия Тэррелл лежала на спине подле меня, и ее белое платье почернело на груди. Между нею и мною лежал револьвер, и я уставился на него, как может уставиться на слона маленький ребенок. Просто вид револьвера не вызвал в моем мозгу никаких ассоциаций. Я сидел и смотрел на него, потому что больше ничего не мог делать.

Через некоторое время — может быть, через две-три секунды, а может быть, и через несколько часов — я начал размышлять. Вернее, в моем мозгу зародилась одна мысль: человек, убивший Сильвию Тэррелл, уверен, что убил и меня. И он хотел, чтобы это выглядело как убийство и самоубийство. И, следовательно, если меня здесь найдут, то обвинят в убийстве. Обстоятельства, в которые я попал, говорили о том, что моя оценка их правильна. Пойди я прямо в полицейский участок, я попал бы в тюрьму по обвинению в убийстве. В данном случае мною руководила не любовь к логическому мышлению — для этого у меня слишком болела голова, — а инстинкт самосохранения и страх.

Вдруг я услышал снаружи голоса.

— Как ты думаешь, эта мамаша вправду пошла за полицией? — сказал один.

— Она сказала, что они оба мертвые и что мы можем сами поглазеть на это, — сказал другой.

Я слышал весь этот разговор, но до моего сознания дошло только одно слово — «полиция». Сюда придут представители закона — значит, мне надо убираться. Когда я поднялся, кровь, стекавшая со лба, снова ослепила меня. Наскоро вытерев ее, я вышел за дверь, в лунную ночь. Один из негров при виде меня побежал по направлению к ручью. По-моему, он от страха и не видел, куда бежит, пока его ноги не оказались в воде. Я не заметил, в какую сторону побежал второй негр, но он тоже исчез.

Рана была не тяжелая. Когда в моей ванной комнате я ее промыл, то обнаружил, что пуля прошила кожу на полтора дюйма. Но убийца, увидев хлынувшую из раны кровь, должно быть, решил, что по меньшей мере сорвал всю верхнюю часть моей головы.

Я перевязал рану, достал из кладовки нераспечатанную бутылку виски и открыл ее. Высыпав в рот содержимое пакета с аспирином, я запил его несколькими глотками виски и улегся умирать. Но, как ни странно, вскоре я почувствовал, что, очевидно, буду жить. Несколько вполне связных мыслей стали оформляться в моей разбитой голове.

Кто-то пытался вышвырнуть меня из университета, а теперь сделал попытку убить меня. Но как только он или она обнаружит, что его или ее попытка не удалась, это лицо может предпринять новое покушение. Я же не могу никак обезопасить себя, так как не имею представления, кого должен остерегаться.

Я подумал, не вернуться ли мне в армию. На войне ты, по крайней мере, знаешь, кто твой враг.

Чтобы уменьшить боль в голове, я выпил еще немного виски и начал анализировать все, что со мной произошло: какая-то женщина, назвавшая себя Сильвией Тэррелл, позвонила мне по телефону. С Сильвией Тэррелл я обменялся за всю жизнь не более чем десятком слов. Поэтому ничего удивительного, что не узнал ее голоса. По той же причине она могла поверить, что это я звонил ей. Вдруг я вспомнил слова одного из негров: «Как ты думаешь, эта мамаша вправду пошла за полицией?» и ответ второго: «Она сказала, что они оба мертвые». Это значило, что какая-то женщина заглянула в молельню, увидела Сильвию и меня после стрельбы. А, может быть, именно она и стреляла. Но кто она? Я не мог вспомнить ни одной женщины, которая могла бы хотеть моей смерти. Во всяком случае в настоящее время. С момента моего возвращения из армии единственной женщиной, с которой я общался, была Пэгги Томпсон, и я надеялся, что между нами зарождается нежная дружба.

Затем мне пришла в голову другая мысль — узнала или не узнала меня та женщина, которая собиралась сообщить в полицию об обнаруженных ею трупах? Сообщила ли она полицейским, что один из трупов — Эд Фернандец?! Если сообщила, то через некоторое время у меня будут визитеры. А я не хотел встречи с визитерами. Во всяком случае — в полицейской форме.