Сшитое сердце

Вечерами мы сумерничали в большом дворе, где я выросла, это был час сказок, и Анита рассказывала историю, уверяя, будто у всякого, кто смотрел на ковер, начинала так кружиться голова, что человек не мог ступить на него. Дети держались за стены или отводили взгляд – только так и можно было пройти по ковру.

Моя мать мерила шагами бесконечность в поисках нити, изначального узелка, который распустил бы все остальное, не понимая, что этот ковер-лабиринт – зеркало, что, склоняясь над ним, она склонялась над самой собой, что, вглядываясь в ковер, она искала дорогу, по которой она пойдет, когда ковер исчезнет.

И ковер исчез.

Однажды утром мы проснулись в комнате, лишившейся своей драгоценности.

Нур ничего нам не объяснила, моя мать покорно дала надеть на себя длинную тунику из полосатой ткани, и нас привели на край туземного квартала, в этот двор напротив пустыря с красной пылью.

Мы подошли к большим воротам со сломанными створками, прислушиваясь к вырывавшимся оттуда раскатам испанского, знакомым словам, летевшим со всех сторон. Нас встретили десятки детей, галдящих на разных языках. Нам отвели один из скромных домиков, обрамлявших этот просторный двор, в котором обитали полтора десятка семей, по преимуществу андалузских. В этом пограничном пространстве моя мать могла начать новую жизнь.

Мы так и не узнали, как хранительница ковра сумела добыть для нас это жилье. Как бы там ни было, в течение года у нас не спрашивали платы. Когда наконец появился хозяин, у моей матери уже была прочная репутация, и мы могли ему платить.

Мы больше никогда не видели ни Нур, ни ее ковра. Дом старухи, ее рыжие от хны руки, невероятный шедевр, хранительницей которого она была, – все это словно исчезло за поворотом извилистой улочки медины. Но моя мать стронулась с места, будто челнок на ткацком станке, она впервые встретилась с произведением искусства и поняла, что делать с отпущенным ей временем.

Брачный сезон

Pirouli caramelo qué rico y qué bueno![12]

Крик бродячего торговца, как случалось каждую неделю, пролетел над пустырем и всполошил двор. Дети приставали к матерям, требовали мелочь, катались в пыли, плакали, просили. Некоторые, съежившись в тени стен, зажимали руками уши, чтобы не слышать. Другие, торжествуя, возвращались с карманами, набитыми солеными тыквенными семечками, или с насаженным на палочку цветным конусом, предметом общего вожделения, и медленно лизали его на солнцепеке.

Я, сидя на руках одной из моих сестер, слушала, как счастливчики с причмокиваниями посасывают сласть.

А моя мать присматривалась, искала способ выжить в этой новой стране.

И как-то раз, когда она разглядывала тела девушек из нашего двора, наблюдала за тем, как они ходят, как двигаются в замкнутом пространстве, к ней подошла соседка.

!

– Ты швея, и, как говорят, не из болтливых. Я хотела бы, чтобы ты к нам пришла, моей дочери требуются твои услуги и твое умение хранить секрет.

– Я умею шить, вышивать и молчать. Я приду.

У Мануэлы, дочери этой соседки, живот так раздулся, что никакая юбка уже не могла скрыть того, что в нем росло. Однажды ночью она позволила увести ее в пустыню с красной землей, и молодой Хуан оборвал ее лепестки.

– Он едва поговорил со мной, а я пухну! – хныкала девушка, уже почти три недели не выходившая из дома. – Вот не думала, что от нескольких нежных слов со мной такое сделается.

– Помолчала бы! – ярилась мать, с размеренностью метронома хлеща ее по щекам. – Словами девок не брюхатят! Это всем известно! Даже священнику! Тебе надо было поостеречься, только и всего! Или хотя бы рассказать мне об этом раньше, вместо того чтобы разыгрывать из себя недотрогу. Хорошо еще, что твой Хуан согласен на тебе жениться и что ему удалось договориться, чтобы свадьбу устроили поскорее! Как обвенчаетесь, уйдете жить в домик его тетушек, там дождетесь, чтобы твой грешок вышел из живота. А пока все это надо скрывать. Свадьба через две недели, и кто знает, насколько тебя еще за это время разнесет.

– Иди сюда, дай пощупать твой живот, – спокойно приказала моя мать.

Девушка подошла к швее и подставила пузо. Потрогав сквозь ткань надутую плоть, Фраскита Караско заявила:

– Ты брюхата никак не меньше семи месяцев.

– Я же чувствовала, что там что-то ворочается, но изо всех сил старалась об этом забыть. – Девушка разрыдалась.

– Да уж, самое время поплакать! Ты сможешь скроить платье, которое прикрыло бы грех этой потаскухи? – спросила соседка, снова принимаясь отвешивать дочери оплеухи.

– Да, только у меня нет ткани, нужна материя.

– У нас нет лишних денег.

– Тащи все лоскутки, какие добудешь, остальное я беру на себя. Будете ходить ко мне на примерки, как стемнеет.

– И сколько ты с нас возьмешь?

– Найди работу моим старшим дочкам, а пока дай мне чем накормить детей.

– Девочки могут пойти в прислуги к семье Кардиналь, на виллу Паради, она чуть ниже по большой дороге. Я знаю, что они нанимают людей. Но хочу тебя предупредить – хозяйка придирчивая. Моя дочка одно время там работала.