Стамбульский ребус

— Погоди-ка, — сказал я, снова садясь на стул, с которого встал. — Не так быстро… Давай с самого начала рассказывай… Но только все, абсолютно все, что тебе известно: я хочу быть в курсе всех подробностей, какими бы незначительными они тебе ни казались. — Я предостерегающе погрозил ему указательным пальцем. — Но если ты мне соврешь…

Омер снова сглотнул несколько раз, а потом заговорил:

— Обещаю… Больше никакой лжи…

У него так пересохло во рту, что он едва мог говорить. Я плеснул немного воды в одноразовый стакан и протянул ему.

— Спасибо, инспектор… — поблагодарил он и одним махом осушил стакан.

— Налить еще?

— Нет, спасибо, — сказал он, ставя стакан на стол. — Да благословит вас Аллах!

Жертва и убийца

— В своей прощальной проповеди пророк Мухаммед — мир Ему и благословение Всевышнего — сказал: «Не притесняйте других, тогда и вас не будут притеснять». — Омер говорил, и его черные как уголь глаза блестели от слез, борода дрожала от волнения. Али скрестил руки на груди и бесстрастно слушал слова, слетавшие с уст подозреваемого. Он сел — то ли от усталости, то ли от скуки — на стул слева от меня, но глаза его были прикованы к парню: он внимательно наблюдал за ним, как хищник за добычей.

Омер, должно быть, понял, что молодой полицейский не питает к нему ни малейшей симпатии, поэтому обращался ко мне:

— Но во всем мире свирепствует тирания, инспектор: в Боснии, Ираке и Афганистане — везде проливается кровь мусульман.

— Мы все это знаем, — сказал Али, расцепляя руки. — Просто расскажи нам, для чего ты отправился в Афганистан.

— Я расскажу… но если вы не будете знать этого…

Али привстал и сжал кулаки.

— Пусть говорит, — остановил я его. — Сядь… — Али приуныл, но его выпад в сторону Омера подействовал, и тот продолжил:

— Не буду ничего скрывать. Я вырос внутри тариката. Мой отец был учеником ходжи Куддуси Зенбара. Сам я никогда с ним не встречался… Он скончался, когда я был еще ребенком, но отец всегда оставался верен его учению. Отец и нас, своих пятерых сыновей, воспитал в соответствии с принципами ислама и сделал все, что было в его силах, чтобы мы все стали правоверными мусульманами. Привил нам любовь к Корану, пятикратной молитве — намазу и посту. В месяц Рамадан он отводил нас в мечеть Сулеймание, в Голубую мечеть или в мечеть Эйюпа — там мы слушали лучшие вдохновляющие проповеди. Сам он тоже был добрым мусульманином: исполнял все требования религии. Но вот что меня беспокоило: в то время, пока в мире страдало столько мусульман, достаточно ли было придерживаться пяти столпов ислама и шести символов веры, принимать участие в практике зикр[41] до полуночи? Эти и другие мысли не давали мне покоя. Пока наши братья и сестры-мусульмане по всему миру умирали во имя веры, достаточно ли просто молиться, держать пост и совершать другие обряды? В университете я познакомился с парнем по имени Максут, который учился на два курса старше меня. Его отец, как и мой, был членом религиозного ордена. Максут был правоверным мусульманином, но его идеи были далеки от идей наших отцов. Он не был спокойным, миролюбивым и самодостаточным мусульманином, как мой отец. Верил, что только ислам может спасти мир. Но для этого мусульмане всего мира должны подняться на джихад. Он говорил, что если мы не начнем джихад, то неверные уничтожат ислам. Еще добавлял: в Америке христиане и евреи объединили силы и объявили войну исламу. Никогда не забуду, как однажды в мечети Сулеймание после пятничной молитвы мы сидели на полу в окружении стен, украшенных великолепными каллиграфическими надписями, представлявшими собой аяты из Корана. Максут указал на купол мечети и сказал:

«Наши предки выполнили свой долг: они подарили миру ислам и оставили человечеству бесценные сокровища. А мы теперь довольствуемся тем, что прячемся в этих святилищах ради выполнения обрядов. В то время как величайший акт поклонения — это борьба и сопротивление угнетению».

Я тут же напомнил ему слова пророка — властелина всех ученых мужей. Он ответил на это:

«Ты все верно говоришь, пророк — мир Ему — сказал, что мы не должны притеснять других, тогда и нас не будут притеснять. — После этого наклонился и посмотрел мне прямо в глаза. — Я говорю то же самое, что и наш пророк — да благословит Его Аллах и да приветствует: мы не должны позволять, чтобы нас притесняли. Борьба с тиранией сама по себе не является тиранией».

Как только он сказал это, я напомнил ему тридцать второй аят суры «Трапеза». Там говорится: «Кто убил душу не за душу или не за порчу на земле, тот как будто бы убил людей всех. А кто оживил ее, тот как будто бы оживил людей всех». Услышав мои слова, он бросил на меня пренебрежительный взгляд.