Старик путешествует

Сидим я и Хаски на диване. Хаски у меня, как у своего деда или у мудреца, выпытывает, вопросы задаёт. Вокруг растительный мир и жужжанье насекомых.

Влад-оператор лежит на траве, настраивая одну из камер. Ноги, что ли, наши собирается снимать? Я в этом ничего не понимаю. Рядом — Пегов, в чём-то его науськивает.

И мы с Хаски в обозначенных ролях.

Через полчаса появляются два автомобиля. Толстая тётка и животастые дядьки. В эту часть (начальную) ущелья ещё пускают гражданских. Дальше дорога будет перегорожена забором, а вот туда, в царство военных, у нас есть разрешение.

Гражданские подходят. Кое-кто — пожать руку. Узнали меня.

— Как это вы здесь?

— А я везде.

О чём мы там говорили с Хаски? Что он меня спрашивал? А я не помню, я никогда не помню разговоры. Я помню только дела, происшествия, ну пейзажи. Зрительная память у меня лучше всех других памятей.

* * *

Влад стоит в автомобиле — крыша убрана — и время от времени выкрикивает: «Как же красиво! До чего же красиво!»

Временами ветви деревьев, растущих беспорядочно, бьют его по лицу либо режут ему лицо. Потому кое-где у него кровь на лице. Река слева, недалеко внизу, ну от силы метров пятьдесят вниз. Посему если грохнемся, то переломаны будем, но и жить скорее всего останемся. Непонятно, одна ли это река или много рек. Они мелко бушуют по перекатам, а по сути глубина их вряд ли по колено.

В одном месте, где казалось ближе к воде, мы остановились, и парни полезли в воду, довольно неуклюже, надо сказать. Вышел и я. И сразу почувствовал себя поручиком Лермонтовым. Характер у меня такой же скверный, какой, говорят, был у него.

Там же субтропики, и пусть и сентябрь, но никак растения не пожелтели и не покраснели, как в России, но налились соком. Если б я курил, я бы курил.

Но я бросил курить давным-давно, в Калифорнии, в далёком 1981 году, потому я задумчиво ходил там, время от времени приближался к растениям, а они, как щетина у волосатого обезьяна, были везде, и ломились тайгой со склонов, и стояли сплошным забором вдоль реки, тоже тайгой.

Подойду я к братьям нашим средним (не самым меньшим, меньшие — это камни), сорву ягодку или лист, перетру в руках, понюхаю, рука к кинжалу тянется, а его нет, вы что, забыли, мсье, вы не поручик Лермонтов, ей-богу. Ишь чего вообразил. На самом-то деле я хуже. Тот был молодой и делал мелкие пакости, а я хуже.

Тащит в воду свою задницу и живот, хотя ему и лет-то менее тридцати, оператор Влад и вдруг — плюх! — упал всей тушей в горную речку.

Он талантливый оператор. Когда работаем, то на землю ляжет, прикинет угол камеры — ему не лень. Грех такой есть, год не пил, теперь развязал. Но если я не пью, среди русских всегда есть хоть один пьющий.

Я расхаживаю, с людьми общаться нет желания, я всё о них знаю, так с братьями вот меньшими. Срываю алого цвета гроздь, только поменьше виноградной. Подхожу к водителю, он абхаз.

— Это что? — спрашиваю.

— А, этим у нас подкрашивают еду.

Действительно, пальцы, державшие гроздь, все пурпурные.

— На, дарю! — сую гроздь Владу. Он, как тюлень, прыгает на одной ноге, снимая мокрые трусы, в которых купался.

— Хорошо! — говорит он.

— Да что ты всё заладил: хорошо да хорошо! Скажи что-нибудь про плохо…

— А что плохо, всё хорошо.

Я: — У вас нет ощущения, что за нами всё время кто-то наблюдает?

Водитель: — Разве что животное какое.

— Может, сваны? Я смотрю вверх, подняться по стенам прорубленной в этих экваториальных горах дороги немыслимо, но сваны — уже тысячи лет горцы, они умеют ходить бесшумно и там, где мы не можем.

Часов через несколько пути мы проезжаем покинутые сванами деревни. Все на местах, окна прикрыты, висят плоды с айвового дерева. Часовня на горе содержит религиозные брошюры на грузинском, только страшно запылённые. В сумраке часовни можно разглядеть и иконы. Часовня крошечная, скорее боевая башня, а не часовня. Если засесть здесь со снайперским ружьём, то где-то с роту можно перецокать. А саму часовню разве что сметёт артиллерия. И не с первого, нет, залпа. Или миномёт. И калибром не меньше 120 миллиметров.

Под часовней меня интервьюирует рэпер Хаски. Ему двадцать пять, что ли, и он из Улан-Удэ. Мы там были до Абхазии. А ещё были в Монголии. Монголия — это пиздец что.

Абхазия / Кодорское ущелье — II

Он пошутил, когда сказал, что, «может, дождёмся вначале сапёров?». «А разминирована?» — спросил он, обращаясь к оператору Владу. И, не дожидаясь ответа, вошёл в здание казармы НАТО.

Они доехали в самый почти что конец Кодорского ущелья. В 2008-м отсюда бежали, что называется, «робкие грузины». В здании не было дверей. В стенах зияли огромные дыры от танковых снарядов. Стоял запах животного дерьма. Но не лошадиного.

Оператор Влад: Пройдите, Эдуард Вениаминович, в конец коридора и идите потом обратно, на меня. Говорить ничего не нужно.

Он послушно пошёл. Там была сбоку дверь наружу в горы. Повернулся. Пошёл не торопясь обратно. Оператор Влад пятился, в руках небольшая линза.

— Вероятно, они помещались по двое, по трое в каждом помещении. А дверей, может быть, и не было. Нафиг они в казарме.