Старлинг Хаус

Туннель сужается, бревна становятся все более редкими и менее квадратными. Вскоре шахта становится не шире моих плеч — грубо вырезанная в земле дыра. Я вспоминаю историю, которую Шарлотта разыграла для меня в библиотеке, — голос старухи дрожал от страха, который передавался в ее семье, как медленный яд. Под моей ладонью — теперь она сырая и жгучая от волочения по камню — я чувствую отчаянные шрамы от кирок и сверл, следы от царапин людей, доведенных до безумия.

Я думаю о Грейвлах с их величественным домом с колоннами и воскресными обедами, окруженных целым городом, который восхищается, возмущается и полагается на них, но ни на минуту не задумывается об этом месте. Об этой шахте, погребенной под ними, как тело, как грех, запрятанный под матрас. У меня возникло внезапное, отвратительное чувство, что Иден заслужил каждый год невезения, каждый плохой сон, каждого Зверя, который бродит по улицам.

Впереди я вижу свет. Тусклое фосфоресцирующее свечение, похожее на угасающие часы светящейся палочки. После столь долгого пребывания в темноте я не доверяю ему, но он исчезает, когда я закрываю глаза, и появляется, когда я их открываю.

Свет становится ярче. Шахта становится меньше. Воздух сгущается по ощущениям в горле, густой и влажный, а из камней поднимается шум, непрекращающийся шум. Моя нога приземляется на что-то гладкое и полое, которое трескается, как яйцо. В жутком полумраке я различаю глазницу, половину ухмылки, нагромождение позвонков и фаланг пальцев. Они кажутся ужасно маленькими. Откуда-то издалека, высоко надо мной, приходит несколько истерическое желание сделать снимок и отправить его Лейси в качестве доказательства того, что Вилли Флойд не был принесен в жертву во время сатанинского ритуала.

Я перешагиваю через кости Вилли и поворачиваюсь боком, чтобы обогнуть последний поворот, пробираюсь через последнюю отчаянную трещину, а затем, спотыкаясь, выхожу на открытое пространство. Мои колени ударяются о камень, и я вскидываю руки, ожидая зубов или когтей, нападения того, что живет внизу, в этом аду под миром.

Но это не ад. Это длинная пещера, уходящая в темноту в любом направлении. На противоположной стене — арочный дверной проем, вделанный в стену, и лестница, поднимающаяся в темноту. Ступени тянутся ко мне, странно знакомые, и я знаю, что они ведут к запертой двери и подвалу, заваленному обломками, к дому, разваливающемуся, как старый солдат после долгой войны.

А между лестницей и мной, как бледная лента по центру пещеры, течет река.

Отстраненно я думаю, что должна была догадаться. Я должна была догадаться по платанам, окаймляющим дорогу к Старлинг Хаусу, по глицинии, обвивающей его стены. Они предпочитают берега ручьев и болот, низкие впадины и долины, которые никогда не пересыхают. Их корни проложили себе путь сюда, пробравшись сквозь потолок пещеры, чтобы запустить свои белые пальцы в эту подземную реку и напиться досыта.

Течение быстрое, но странно клейкое, мутное. Вода тошнотворно серая, как в Мад Ривер после сильного шторма, когда коммунальщики рассылают предупреждения о необходимости кипячения. На поверхности реки лежит тонкий слой тумана. В его бледном, мечтательном свете я вижу две фигуры, подхваченные течением.

Тела. Глаза закрыты. Конечности плывут.

Одно из них — женщина, средних лет, немного уродливая, в длинном бесцветном платье, которое кажется мне костюмом, реквизитом из фотобудки Old Time Photo Booth в Гатлинбурге. Но я знаю, что это не так, потому что узнаю ее. Ее рот жесткий и маленький, как раннее яблоко, ее лицо слишком длинное, ее рукава испачканы чернилами. У меня есть ее фотография, сохраненная на ноутбуке Джаспера, скопированная и вставленная с ее страницы в Вики.

Элеонора Старлинг должна была бы уже превратиться в грязь — может быть, несколько коренных и плюсневых зубов, полумесяц черепа, — но под водой ее кожа гладкая и податливая, словно она просто спит.

Другой человек, конечно же, Артур Старлинг. Разглядеть его черты сложнее, потому что вода над ним течет более жестко, словно его тело — это зазубренный камень. Кажется, что она почти кипит, и под потоком его татуировки выглядят мозолистыми, сырыми, как будто реке не нравятся знаки, которые он вырезал на своей коже, и она хочет их смыть.

Я иду в поток, не решаясь. Вода точно такой же температуры, как и моя кожа, так что я вижу, как она поднимается по моим ногам — лодыжкам, голеням, коленям, бедрам, — но почти не чувствую ее. Я тянусь к воротнику Артура, держа подбородок чуть выше поверхности, и сильно дергаю.

Он не двигается. Как будто его карманы набиты камнями, как будто его руки вцепились в дно реки, удерживая его. Я проверяю Элеонору, потому что почему бы и нет, потому что нет ничего, чего бы я не проверила сейчас. Я наполовину ожидаю, что ее плоть разорвется под моим прикосновением, как одна из тех мумий, выставленных на свет через тысячи лет, но она чувствует себя точно так же, как Артур: мягкая и живая, но привязанная.