Старлинг Хаус

— Если бы у этой реки было имя, как у ее сестер в подземном мире, это был бы Фантас¹²⁹ или, может быть, Гипнос¹³⁰, и она принадлежала бы Морфею¹³¹. — Я перебираю в памяти обрывки воспоминаний об Эдит Гамильтон и Метаморфозах, пытаясь и не пытаясь понять, когда Элеонора мягко говорит: — Это река снов.

Слово «снов» поражает меня, как брошенный камень. Оно легко погружается в мое сознание, как будто я этого ожидала, не оставляя после себя никакой ряби.

— Что это значит? — спрашиваю я, но уже знаю ответ.

— Это значит, что эти воды дают форму нашим мечтам, какими бы плохими они ни были. Это значит, что единственные чудовища здесь — те, которых мы создаем. — Элеонора снова смотрит на своего Зверя, ее маленькая рука исчезает между белыми лопатками его загривка. Взгляд ее глаз почти нежен, как у матери к ребенку или как у мечтателя к любимой мечте.

Во мне поднимается отвращение и гнев.

— Ты их создала? Зачем?

Ее голова поворачивается на хрупком стебельке шеи, неуловимо быстро. Ее глаза — злые оскалы.

— Тебе это неинтересно. — Это звучит как избитая жалоба, отточенная годами использования. — Никто не заботился раньше, никто не заботится и сейчас. Никто из вас не знает правды, и вам это нравится.

Эти слова вызывают неприятный резонанс в моем черепе. Я дважды сглатываю, пересохшим ртом говорю:

— Так расскажи мне.

— Ты не хочешь слушать. — Ее тон все еще низкий и злобный, но в глубине ее глаз поднимается новая эмоция. Старый и отчаянный голод, желание, которое она пыталась и не смогла похоронить.

Я прохожу по полу, который здесь не скрипит, и опускаюсь на колени рядом с кроватью.

— Расскажи мне, Элеонора. Я выслушаю.

Она борется, но голод в конце концов побеждает.

Это моя история.

Раньше ее никто не слушал, а если и слушал, то не верил, а если и верил, то не придавал значения. Я уверена, что и ты такая же, но я все равно расскажу ее, ведь мне так давно не было кому ее рассказать.

Моя история начинается с истории моей матери, как и у всех. Она звучит так: Жила-была богатая молодая женщина, которая думала, что влюблена. Но как только было подписано разрешение на брак, а точнее, как только все ее счета были переведены на имя мужа, молодой человек исчез. Он оставил ее одинокой и осмеянной, дальше, чем ей следовало бы быть.

Я родилась весной 1851 года. Она назвала меня Элеонорой, в честь себя, и никогда не произносила нашу фамилию вслух.

Моя мама умерла молодой — врачи сказали, что от рака, но я думаю, что это была горечь, — и суд отправил меня жить к единственному живому родственнику. Я добралась на поезде до Боулинг-Грина и на катере до Идена. Мой отец никогда не видел меня раньше, поэтому он стоял на берегу, пока пассажиры сходили с трапа. Каждый раз, когда мимо проходила молодая женщина, он спрашивал: Элеонора Грейвли? Это был первый раз, когда я услышала свое имя полностью вслух.

Мой отец жил в достатке на деньги моей матери. Он и два его младших брата — мои дяди — основали собственную компанию Gravely Brothers Coal & Power, и теперь им принадлежало несколько сотен акров земли, дюжина человек, пять черных певчих птиц, привезенных из Европы, и большой белый дом на холме. Поначалу я думала, что смогу сносно жить в этом доме — проводить дни за шитьем и чтением, учить птиц новым песням, — но мои дяди и отец были плохими, плохими людьми.

(Ты хочешь знать больше. Ты хочешь знать каждую жалкую, ужасную, обыденную деталь. Но, конечно, ты можешь представить себе, какие грехи скрываются под словом «плохой», как личинки под камнем. И, конечно, не так важна точная форма ран, как то, как сильно они болят и чьи руки их наносят).

Это были плохие люди, и они становились все хуже по мере того, как война усугублялась, а уголь иссякал. Они прожгли свои собственные доходы и залезли в сундуки моей матери. Они пили больше и спали меньше. Они стали возмущаться каждым кусочком еды, который я съедала за их столом, каждой черствой коркой, которую я просовывала в птичью клетку, и наказывали меня за это.

Мой отец был худшим из них, хотя бы потому, что он был самым старшим и имел на шесть лет больше практики в жестокости. Я стала спать столько часов, сколько могла, погружаясь в сны о зубах и крови, лезвиях и мышьяке. Я спала, когда дядя пришел сказать мне, что мой отец утонул.

Я не убивала его. Полгорода подозревало меня, и я почти хотела бы, чтобы они были правы — уверяю вас, он заслужил это, — но другая половина Идена обвиняла шахтеров. В ту ночь поднялся туман, а когда он рассеялся, мой отец был мертв, и в Идене больше не было рабов.