Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы

Помнишь, Йозеф, под какой
ритм метрической стопой
Оден шел затакт и в такт,
провожая Йейтса так.

Оттого-то в этот день,

где мелькнула Йейтса тень,
(дважды смерть о той поре —
двадцать восемь, в январе)

в тот же путь иду опять

в стопах горе измерять.
Шаг, катрен, за шагом шаг,
как и следует в стихах.

Так – хорей, хорей, удар —

метры меряет беда.
Повторение – закон,
вызубрен со школы он.

Также в мире и в поэте —

повторенье хлада смерти.
Леденеет летный путь
в Дублине, и стынет грудь.

У Горация нет од,

чтоб разрушить этот лед.
Ни топор и ни катрен
не разрубят этот плен.

Лед с архангельскими бликами

месяца двуликого.
Лед, как в Дантовом аду,
сердце вымерзло во льду.

Водку с перцем ты привез

в Массачусетс в злой мороз.
Сердце мне согрел и дух
перед общим чтеньем вслух.

Водка с перцем или без,

виски, аквавит, шартрез
не вернут крови щекам,
цвета шуткам и стихам.

Каламбур на грани фола —

шутки с сектой, секс-и-колой.
Вопреки всему всерьез
пил, курил, как паровоз.

Паровоз идет на Запад

по Финляндии. Азартно
хлещем рифмой – сто на сто,
словно картою – о стол.

Лясы точим. По жаре

направляясь в Темпере.
(Словно Ленин, в свой черед,
только – задом наперед.)

Не вернуть тех дней, увы,

запрокинутой главы —
точно с крыши разум съехал
вспышкой разума и смеха.

Каламбуров не вернуть,

как и спешки в стихо-путь.
Стансов странствием гоним,
ты к вершинам шел по ним.

Носом вверх, стопою в пол,

ты английский так завел,
как авто угнал бы ас
(с русским баком про запас).

Обожаемый язык

к смертной пыли не привык:
как ни верил ты словам,
тленный плен тебя сковал.

Земляные пироги

на пиру у мертвых – гимн
Гильгамешу – и завет
Одена: вкуси, поэт.

Электрический свет