Стекло

А если моя суперспособность не просто незаметна, но ещё и мизерна? Скажем, я умею приказывать каштанам цвести. Могу поздней осенью подойти к каштановому дереву, дотронуться до него – и на нём появятся светлые колосовидные соцветия, невозможные в это время года. Зачем нужна такая суперспособность? Как можно использовать её для спасения мира? Мне казалось, что супергерой, обременённый таким умением, будет чувствовать себя бесполезнее человека, не имеющего никаких сверхспособностей в принципе.

И вот теперь, направляясь к Источнику, я в полной мере ощутил себя героем комикса – не воображаемым, а реальным. Я знал, что во мне дремлет волшебство, и ежесекундно пытался нащупать его, извлечь из глубин тела и разума. Я осознал, зачем я отправился с Проводником, – это тот самый момент, когда гениальный стрелок впервые берёт в руки оружие, а тот, кто умеет противостоять отравлениям, принимает яд. Момент истины, последняя граница, пересечь которую сможет лишь супергерой.

Когда мне пришла в голову эта мысль, впереди я увидел две точки. По мере приближения они превращались в людей, сидящих друг напротив друга. Оба были одеты в костюмы, спущенные до пояса, – они сидели без масок, лицом друг к другу, и о чём-то разговаривали. Они заметили меня позже, чем я их, и тот, что сидел слева, повернулся. Это был Проводник, а напротив него, соответственно, даян.

Я всё приближался, и вдруг тёплый недвижный воздух разрезал звенящий смех. Проводник часто улыбался, но я никогда не слышал его смеха – заливистого, заразительного, мальчишеского, чуждого его мессианской роли. Смеялся и даян – грубо, низко, хрипло. Они смеялись надо мной, над моим бледным и худым телом, смеялись над обнажённым человеком, идущим по стеклянной пустыне. И я тоже начал улыбаться, а потом рассмеялся, потому что это действительно было смешно.

Даже когда я подошёл и сел рядом с ними, смех не прекратился – мы заливались ещё полминуты, и наконец Проводник, вытирая выступившие слёзы, спросил:

«Почему ты голый, Барт?»

Это спровоцировало ещё один взрыв смеха, но уже не очень длинный.

Когда мы успокоились, повисла пауза. Я не знал, что сказать, и даян, по-видимому, тоже. Молчание снова нарушил Проводник.

«Ну что ж, – сказал он, – наконец-то ты здесь».

И тогда я коснулся Источника.

24. Игла

Первыми человека всегда чуют собаки. Ещё и не видно ничего, и не слышно, и не знамо, есть кто али нет, но псы уж заливаются, лают, беспокоятся. Впереди Туман идёт, ведущий, самый сильный, самый быстрый и красавец, каких мало, рвет грудь упряжью, дерёт глотку лаем. Хозяин с псами не спорит, нельзя это, потому что псы – это часть его, ноги его, без них сендуха чужая, а с ними – его, родимая.

И вот псы лают, а Хозяин смотрит вдаль, кто там или что, и видит тёмную фигурку – так далеко, что человеческий глаз ничего не узрит, да только Хозяин давно уж не человек, пусть и роду человеческого. И Хозяин правит упряжью, ведёт её туда, где изменилась сендуха, где чуждое родилось. Чем он ближе, тем больше беспокоится, и не сказать «боится», потому что Хозяин не боится, это скорее ощущение неправильного, поменять бы, да не получается, не в его силах. Но вот же странно – ощущение не сменяется уверенностью. Раньше Хозяин чувствовал сопротивление, точно что-то чужеродное захватило его край и оттягивает куски его на себя, отрывает клочья от материнского, а теперь оно пропало, всё стало мирно, только беспокойство и ничего больше.

Хозяин мчится и мчится, и тёмная фигурка растёт, и вдруг Хозяин понимает, почему он так беспокоен и что изменилось. И сезоном раньше, и двумя, и десятью тут, где он мчится, было это чуждое, а теперь – нет, теперь снова сендуха, родимое, хочется остановить упряжь и обнять, объять эту землю, которая снова принадлежит ему.

Чёрное – человек в костюме с маской, в таких приходят издалека, местным такие не нужны, они сендуху кожей чуют. Хозяин приспускает нарты и делает круг, чтобы ехать туда же, куда шёл человек, – а тот уж остановился, ждёт, что дальше будет. Хозяин подъезжает, замедляется, смотрит внимательно. Человек не целиком в костюме – верхняя часть расстёгнута, маски нет, лицо обветренное, измученное, рюкзак за спиной худой, сам костюм рваный и, по ходу, не по росту даже, а так, болтается, измочаленный.

Забирайся, говорит Хозяин, подвезу, что ли, накормлю-напою.

Чтоб ты мне день за год засчитал? – человек спрашивает.

Хозяин хмурится, что ж ты говоришь-то, откуда знаешь, ты кто такой и что в моей сендухе делаешь. Не знает Хозяин, что за человек идёт, и странно это Хозяину – всегда он всё знает, всякого зайца, всякого песца в морду и по имени, а тут человек, и давно идёт, и потрёпан, а Хозяин представить себе не может, как его звать и откуда он тут появился. Впрочем, понятно откуда – с этим, странным, пришёл, который через Границу переступил и пропал в неведомом. Потом по одному люди его появлялись, через сендуху шли – кто дошёл, кто сгинул, и вот ещё один, но те-то понятно, тех Хозяин сразу узнавал, а этот – тьма какая-то непроницаемая.

Кто таков будешь, Хозяин спрашивает.