Степные рубежи России

Некоторые из этих стратегий стали особенно заметны в XVIII веке. Если раньше попытки обратить нехристиан в православие были спорадическими, теперь этот вопрос стал краеугольным камнем политики России на южных окраинах. Местных жителей поощряли проходить крещение и селиться в границах Российской империи. Многие из новообращенных обосновались в глубине русских земель, а переселенцы из России начали заселять окраины. Новые земли империи, где еще недавно пасся скот степняков, должны были стать пашней для выращивания хлеба христианами. К концу XVIII века расширяющиеся границы России сомкнулись с северными рубежами Османской и Персидской империй и северо-западными рубежами Цинского Китая. Пограничье Российской империи быстро превращалось в имперскую окраину.

Репрезентации

Киевскую Русь от ее кочевых соседей отделяло Дикое поле. Слово «дикий» указывает не только на пространство беззакония и опасности, но и на дикую природу кочевых жителей Степи. Таким образом, жители Киевской Руси считали свои города центрами цивилизации, культуры и религии, а кочевников – дикими и безбожными варварами, живущими на краю цивилизации. От подобного взгляда, типичного для многих обществ, пришлось отказаться, когда «цивилизацию» завоевали монголы. Степных жителей, властвовавших над раздробленными и ослабленными русскими княжествами, уже нельзя было записать в «дикари». С этого времени русские купцы и официальные лица уезжали «в Поле», а эпитет «дикий» перестал употребляться в этом контексте[511].

В XIV веке параллельно произошли два события, придавшие новое измерение конфликту кочевых властителей и их оседлых подданных, – взлет христианской Москвы и обращение Золотой Орды в ислам. Религия стала главным маркером, позволявшим идентифицировать обе стороны и противопоставить их друг другу, и ее теперь сложно было отделить от других видов коллективной идентичности. В 1390 году один новый христианин был охарактеризован как новопросвещенный прежний татарин, а один ногайский мирза счел совершенно нормальным написать Ивану IV: «Ты христьянин, а яз мангит». Язык также считался теперь атрибутом религии; с точки зрения Москвы, письма ее степных соседей были написаны «бесерменским писмом», а мусульмане считали, что московиты пишут «христианскими» буквами[512].

Даже в XIX веке языческие народы Средней Волги не видели разницы между этнической принадлежностью и религиозной. Христианство считалось русской верой, а ислам – татарской, и про язычников, которые принимали ислам, говорили, что они «ушли в татары». Кроме того, религия подразумевала некоторые моральные и политические качества, и в ряде случаев российские чиновники указывали, что местные жители, будучи мусульманами, не исполняют свои клятвы и не заслуживают доверия[513].

В XVIII веке, когда после реформ в западном духе Россия понемногу начала воспринимать себя частью европейской цивилизации, религия, оставаясь главным маркером идентичности, стала все больше смешиваться с понятием «цивилизация». Подобно европейским государствам, Россия пришла к убеждению, что судьба предназначила ей принести христианство и цивилизацию «диким и нецивилизованным» народам, жившим вдоль ее границ. Теперь идея «диких» степных кочевников получила второе дыхание, и русские чиновники, стоящие во главе пограничных уездов на юге и востоке, сравнивали своих соседей – казахов, калмыков и башкир – с дикими, необъезженными лошадьми, дикими животными, «людьми дикими и непостоянными», ханы которых действовали «по своему звериному обыкновению», в то время как Российская империя представала оплотом стабильности и «в свете славным государством». Очевидно, что в политическом мире русских чиновников нехристианские кочевники олицетворяли дикость, грубость, ненадежность и несдержанность, в то время как Россия была царством цивилизации, морали и государственного порядка – могучим столпом, который не могли поколебать степные ветры[514].

Лишь в 1830‐е годы образ степных кочевников, поглощенных Российской империей и уже не несущих военной угрозы, начал эволюционировать в сторону «благородных дикарей». Знаменитое рассуждение Александра Пушкина о том, как «мирные калмыки… верно служили России, охраняя южные ее границы» и что этот «смирный и добрый народ» был вынужден уйти из‐за злоупотреблений российских чиновников, было всего лишь одним из примеров нового романтического взгляда на Степь и ее жителей[515]. Россия обзавелась собственными «благородными дикарями», которых она сначала боялась, потом презирала и к которым теперь наконец могла относиться с жалостью.