Стежки, дороги, простор

В зале вдруг погас свет. Сначала в темноте была веселая растерянность, а потом стройно зазвучала песня. Такая любовь к пению, что даже самый отпетый проказник старается. Это я, кажется, вижу даже в темноте. Уже конкретно, с обликом тех, кого только что при свете видел и справа, и слева, и впереди.

Дети поют, а где-то совсем недалеко, если для взрослых. Черное море шумит у берега, далее, на запад и юг, зеленеют, чернеют, белеют горы, а центр мира для этой звонкой детворы — пока что здесь, и чувствуют они себя здесь совсем неплохо.

***

Проснулся под впечатлением вчерашней песни. Не детской в Доме пионеров, а сольной, женской.

Молодая учительница Румяна, когда мы веселой компанией ужинали в ресторанчике, пела старинную песню о тырновской царице и крестоносце Болдуине. Содержание песни, в очень приблизительной передаче, я воспринял только теперь, встретившись с Асеном, а мелодия, дух ее зачаровали вчера, сразу, и вот повторяется в памяти.

Величие народа не уменьшила пятивековая неволя. Так бывает, когда есть сила любви и верности.

Едем в школу села Стефаново.

...Здесь к караваю и соли с паприкой — еще и сухое вино в баклаге, из которой надо глотнуть. И, как всюду, уйма цветов.

Выступление мое переводила семиклассница Жечка. Не так уж правильно, как мило говорит девочка по-русски. Потом мы с нею, в президиуме, осторожно перешептывались, и смелая чернявая отличница, дочка тракториста, похвалилась, что переписывается с одной советской подружкой. Мир тесен: эта подружка — из моих Корелич.

А тем временем за стенами школы кричит в отчаяние магаре-ослик. Раз за разом. Но никто на это не обращает внимания. Просто колорит. Вчера мы видели осликов на зеленых обочинах шоссе с аэродрома в Толбухин. Трава богатая, только грызи, а вид почти у каждого обиженный. Только что не кричали, как эти.

Мать сказала бы: «Господи, и чего тебя носит по свету!..» Только две недели тому назад, в окрестностях Душанбе, такие же ослики, там уже не магаре, а ишаки, то кричали в извечном отчаянии (особенно один, около дома, в котором я ночевал), то мелко топотали под грузными седоками в полосатых халатах. А позавчера, в Рударцах, как они важно тащили размалеванные возы с малышней. Что-то неуловимо потешное, светлое, теплое — и эта их дружба с детьми, их совместная работа, что, верно, и в сказках живет, и в песнях. И тут, и в далеком Таджикистане.

***

Дед, участник войны 1877—1878 годов, всю жизнь мечтал вдоволь напиться чистой, холодненькой добруджанской воды. Хоть бы перед смертью. Здесь он напился ее, уже столетним, в 1953 году.

Об этом нам рассказывает один из руководителей стефановского колхоза. Мы осматриваем центр обеспечения Добруджи водой, могучую станцию, а потом — музей.

Сохла Добруджа, чахла веками без воды, которую дала ей только народная власть.

Около музея старая груша и кран с холодной водой. Рядом висит черпак. Здесь пьешь не от жажды, а по-музейному. И, между прочим, маленькое открытие: черпак — он и в Болгарии «черпак». Смеемся.

Из этой глубокой долины, скорее, огромного оврага, наполненного свежестью воды и зелени, едем к кооперативным оранжереям.

Размах, который поражает неожиданно, как будто ты и на самом деле не слышал или не читал о таком. Тридцать гектаров под стеклом — помидоры и огурцы. В год по сотне тонн с гектара красной вкусноты и по две сотни — зеленой. А душистость какая в зеленых тоннелях!..

...Бригадный стан. Ангары для комбайнов и гаражи для тракторов. Помолчи да подумай — с завистью.

Мастерская, где не занятые в поле женщины вяжут из шерсти красивые платки, кофточки, детские костюмчики. Традиция народного умельства.

А школа какая: со светлыми классами, с отлично оборудованными кабинетами!..

Что социализм — дело жизненно необходимое, надежное, это видно здесь по-своему хорошо.

***

Курорт «Трити воденици» — три водяные мельницы.

Быстрая, звонкая речка Батова. Над яром, где много граба, проявился молодичок. Гомонят лягушки, соловьи, ворожит кукушка.

Долго идем по лесу над Батовой к могиле партизана Мишела Иванова, который погиб здесь в июле 1943 года, недалеко от партизанского «бункера».

По очереди спускаемся в эту сырую, мрачную яму, светим себе зажигалкой.

Мишелу было 22 года. Он из недалекой деревни.

***

«Душевнобольной» — мягкое, человечное слово о психически больном.

Он сидел около курортной «мельницы», слушая шум воды, а рядом, на столе, лежал фотоаппарат. Нас познакомили. Больной вынул блокнот и ручку, попросил мой адрес, спросил, что я пишу, где печатался по-болгарски, сколько мне лет... Услышав «пятьдесят пятый», вежливо записал только «50». Сказал, что ему тридцать два, живет при родителях-пенсионерах, пишет стихи, которые никто не хочет печатать, болен пороком сердца и никак не отважится на операцию.