Стихи. 1964–1984

Какую форму примет нелюдим,
когда гостей спровадит к полуночи?
Он станет комнатой, тюрьмою многоточий,
сам за собой неуследим.

На кухню выйдя, газовой плитой

почувствует себя – и вспыхнет, и согреет
змеиный чайник – или же скорее
нальется, как вода, гудящей теплотой.

Нет, книгу он раскроет, раздробясь,

на праздничную множественность литер,
но кто его прочтет и кто с ним станет слитен?
С кем он войдет в мистическую связь?

Да, книгу он отложит. Да, глаза

покроет плесень древней полудремы,
и сам себе уже полузнакомый,
он выпадет из мира, как слеза.

В том-то и дело: тому, кто остался одним,

лестница Якова снится, железная снится дорога –
вот он по шпалам, по шпалам, по шпалам гоним
к точке скрещения рельс, к переменному символу Бога.
Кажется, выше и выше и выше – и вышел. Осталось немного.
Красный кирпич. Полустанок стоит перед ним.

Он остановится. Как посох проросла,

ветвясь и зеленея, точка схода
двух параллельных линий. Гарь. Свобода.
Оживший гравий. Дождь. Куски стекла,
неотличимые от капель. Сколько глаз
из мусорной земли взирают на него!
………………………….
Какую форму примет он сейчас?

Озираясь, он встретился взглядом со мною.

«Нет! – я крикну ему, – нету здесь ни тебя, ничего твоего».
Над роялем кричал Пастернак, а не поезд. Истаскан
всякий путь по железной дороге. Любое
с ней сравненье – застывшего сна вещество:
липнет к пальцам, подобное масляным краскам.

Да, книгу он отложит. Окунет

в небытие расслабленные кисти.
Художник – нелюдим, – вещей, движений, истин
пустынное вместилище, и рот,
готовый прилепиться ко всему.
Он сам ничто. Ему ни дара слова,
ни зренья острого, ни разума больного
природой не дано, лишь окунаться в тьму,
лишь пить и шлепать лошадиными губами
по черной нарисованной воде –
гонять форель вокзальных фонарей…
Он примет форму зала ожиданья.
На рельсах – дохлой кошки. И нигде

Осень 1972

Пью вино архаизмов