Стихи. 1964–1984

Где уходила, где медлила, где задержал
воздух лицо твое в раме дверного проема,
соткана памятью ближней – но вдруг незнакома,
словно ушла и вернулась, убитую птицу держа
возле плеча за крыло, закрывая глаза, как платком,
кровоточащим углом оперенья, –
где уходила, где медлила, где разнимаются звенья,
снова стоишь и отходишь от вечной тоски ни о ком.

Больно в любовном окне повторять освещение лба,

тень, разделившую волосы на две стихии!
Соприкасаются вечер и вечер. И губы сухие –
о, до чего темнота между ними слаба –
так повторяют: где медлила, где уходила
с дочкой Деметры, с игрушечной смертью в руках,
с тяжестью-птицей на веках – туда и вернешься, пропав
разве на миг, на сцепленье ресницы с могилой.

Разве, страданье спустя, с обновленным лицом,

ты не соборнее сна? не пронзительней неба в ущельи?
Если бы не было в каждом твоем возвращеньи
знака души, возвращаемой к жизни Творцом, –
с чем бы я прожил малейший несчитаный волос?

Сентябрь 1974

Болезнь

Возвращается – значит, уйдет.
Задержав ненадолго
щелью света, дверную защелку
передвинул на вечность вперед.

Время в доме белеет пятном.

Тайным щелоком облит
мир вещей. Обесцвеченный облик
медсестры при тяжелом больном.

Притяжение койки к плечам.

Но свобода двойная –
и, срастаясь, летят. И ликует природа, мелькая.
В тусклом никеле шара светло по ночам.

Как? – ты спросишь – озноб

разве родственник свету?
Только сталь со стеклом по ночам начинают беседу,
только пальцы-ледышки ложатся на лоб.

Возвращается. Скрипнула дверь.

Жестяная коробка со шприцем,
где поет кипяток. Возвращается шумом безлицым,
пузырем или жаром, сознанье потерь.

Ты ушла – я шепчу – ты ушла!

Расширение щели
вертикально в дверях. Входит кошка – глазницы кощея,
кошка тощая – мгла.

Нет! белеет косынка и крест,

крест, начертанный кровью,
и зеленое облако хлора плывет к изголовью,
заслоняя отметины звезд.

Октябрь 1974

«Пучки травы и выцветшие стебли…»

Пучки травы и выцветшие стебли
украсили (мы скажем: засорили)
углы каморки. Дурочка живет.
Вставая затемно, угрюмый чай затеплит,
хлеб накрошит и крупы рассыплет
на жестяном карнизе. Птичьей силе
не выйти из нее на свет.

Чуть засветлеет, вся куда-то вышла,

и только из-за двери – пряный вереск
да на клеенке ржавый круг
от чайника. Но ничего не слышно
о ней самой. Мука и масло душно
шипят на кухне. Жарят, изуверясь,
Господней рыбины плавник.

Но заполночь проснется новый запах.

Звенят ключи. На цыпочках, под шелест
выскальзывающих из рук
еще живых цветов… Ее спортивных тапок
ползут следы, сырые от росы.
И острый лист мою щекочет шею,
и слышу резкий вскрик.

Октябрь 1974