Стихи. 1964–1984

Прикосновенье холода ничье.
Весною лес, весной посмертно-черен.
Агония ручья, и судорожный корень
на выплеске любви цепляется в плечо.

Вплетая пальцы в солнечную плеть,

играя с холодом, над облаком колдуя,
худые руки, волосы и струи
рисуют резких рыб, раскидывают сеть.

Ольховой дрожью полнится поток.

Мне больно веткой противу теченья
то гнуться, исходя в изнеможеньи,
то стлаться и хлестать по икрам ног

босых. Когда весна – усилие и спазм,

и бритвами воды обведены лодыжки,
тогда и в самой близости, на вспышке,
дрожит взаимного мучительства соблазн.

В секунду проницания насквозь

мы хлынем холодом друг в друга,
в агонию ручья, горящего двуруко
на синем горле среди звезд.

Май 1974

«Низменный рот. По запекшейся вишне дрожу!..»

…торопит миг последних содроганий.

А. П.

Низменный рот. По запекшейся вишне дрожу!
Ночь расширена до откровенья –
и вижу, и в темные ноздри вхожу,
в тело глиняной куклы,
где воздух разбух, багровея,
бездыханный, безуглый.

Близости нет. Но язык раскачали вдвоем.

Копит медленный колокол крови
для удара и гул, и объем,
и объятья чернее, чем губы
раздавленных ягод, раздвинутых ягод при слове,
что звучит безголосо, безлюбо.

Зло – обладать. Наслажденье все глубже молчит.

Репетиция смертных конвульсий –
те несколько (счастье и стыд!),
те немногие вскрики секунд,
та блаженная пауза в пульсе…
И тогда отвращенье друг другу – единственный суд.

Март 1975

«Одиноко в небо грозовое…»

Белеет парус…

М. Л.

Одиноко в небо грозовое
тонкая воткнулась мачта.
Как бы мне прикинуться травою,
чтобы в сердце пепельная скачка
каплей пополам переломилась!
Сколько тяжести накоплено и смуты
в капле нескончаемой минуты –
вот она свернулась, помутилась.

Тоненькая в небе грозовом

мачта в тучах одинока.
Карандаш Ильи-пророка –
грифель сломанный и гром.
Есть мертвенность в разлитии равнин
и жизни вмятина пустая –
как точка на письме из облачного края,
где только образ Божий сохраним.

Июнь 1974

Песня равнины