Стихи. 1964–1984

Поле грусти сладчайшей.
Позлащенные степи
поглощают мой возглас, мой лепет…
Правда ли твой? Отвечай же!
Нет. – Я молчу. – Нет.
Принадлежность зеленого цвета
к тысячекратным дробленьям травы.
Кто же мы – кто всегда не правы?
кто не то и не то и не это?

Только признак, я краска и форма, и я не предмет

в поле грусти сладчайшей.
Ослепительно-белые гуси
в поле зрения, в центре сияющей чаши.
Но и при безупречно отточенном вкусе
есть малейшая точка ничтожества, крап…
Едет чистый крестьянин.
Ты ли, дух мой, бредешь отягченный костями?
Ты ли, тело, мой брат, неразумен и слаб?

Сфера столкновенья:

кто-в-семью, кто-в-тюрьму, кто-на-запад –
прилепились. Растет красота. Шкаф не заперт,
дверцы длинно скрипят, подгибая колени.
Видишь – поле, как полка, лишенное всяких примет?
Вижу, милый, тебя не узнаешь!
Я не цвет и не линия, я и не воздух сухой.
Наклоняюсь над каменным ухом, касаюсь щекой
края звука, пустынного края.

Здесь строфа опущена:

содержание ее настолько бесформенно,
что обречена всякая попытка
высказаться при помощи рифмы.

Монах яйцевидного круга.

Две луны – в центре каждой ладони
по серебряной дырке, и пропасть-подруга
посредине, где звездный мерцает хребет.
Где же ты уловим, темный зверь, изгибаясь упруго, –
в отрешеньи? в аскезе? в каноне?
Нет, не нынче – о нет!
Поле грусти сладчайшей – вот поле.
Шкаф пустой посредине двора.
Раскрываются дверцы без помощи ветра,
без насилия рифмы и боли,
и всего-то – слой пыли, гусиный обглодыш пера.
Я куда ни сверну – все фанерная стенка.
Вот сюжет, говоришь, я не спорю, конечно, сюжет –
вот. Но если душа-отщепенка,
будто щепка в руке, будто щепка, подобна органу,
и строеньем волокон древесных пронизанный свет
истекает из раны и льется на рану, –
если так, я и мебелью стану с надеждой,
чтобы слышать: магнитное поле звенит
и пронизано звуком, как влагою – воздух прибрежный!
Но ни воздух, ни гул, ни шуршание гальки, ни взрыд
равномерного моря – убожества не заслонит
в поле грусти сладчайшей…

Апрель 1975

Нимфа речи