Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

По тропам жизни я блуждал немало,
добра и правды страстно я искал,
в них веруя, как в высшее начало.

И вот я в чащу темную попал:

дороги нет, вокруг лишь бор косматый;
страх все сильнее сердце мне сжимал.

А с запада уже неслись раскаты,

сверкали вспышки… И у сердца я
спросил: «Скажи, меня ведешь куда ты?

Кромешной тьмой тогда, вся жизнь моя

мне показалась: по было мгновенья,
чтобы прошло; отравы не тая.

И вскрикнул я в тревоге и смятенье:

«Кто выведет на лоно тихих вод
меня от этих бурь и возмущенья?»

И вот гляжу: сквозь бурелом идет

уверенно, в простом кафтане синем,
рабочий. «Брат, куда твой путь ведет? —

я закричал. — Как счастлив я, что ныне

ты мне ниспослан благостной судьбой,
чтоб провести сквозь дебри и пустыня!»

«Идем!» — сказал он; силою живой

вся стать его могучая дышала.
И как во сне пошел я, сам не свой.

В руках топор держал он, и завалы,

где все в один сплошной клубок сплелось,
где ввек нога, казалось, не ступала,

откуда мне бы, одному, пришлось

во тьму вернуться, — твердою рукою
он разрубил, и мы прошли насквозь!

В яру холодном, там, где под скалою

ручей, бурля, нам преградил проход, —
ударил вновь: шумя густой листвою,

дуб повалился, образуя брод.

На это я смотрел и удивлялся.
Лес поредел, а мы всё шли вперед,

простор светлее после тьмы казался.

Вот к полю мы широкому пришли:
куда б вокруг наш взор ни устремлялся,—
скользил вдоль ровной и пустой земли,
ни грани, ни преграды не встречая,
ни тех дорог, чтоб к селам привели.

Но пристальней вглядевшись, различаю,

что среди поля тут и там стоят
подобья черных птиц, а что — не знаю.

Их неподвижный, бесконечный ряд

как по линейке вытянут: чем дале,
тем больше их насчитывает взгляд.

Мы к этим черным точкам зашагали,

и, подойдя, я с ужасом узнал:
не птицы — виселицы там стояли.

На каждой ветер труп еще качал.

Забилось сердце в муке и тревоге,
но проводник спокойно мне сказал:

«Таков наш — путь! Не бойся той дороги,

которой лучшие из лучших шли!
Святой земли коснулись наши ноги!

Склоки главу!» И оба мы в пыли

у виселицы на колени пали,
свои сердца горе мы вознесли.

Когда же, помолившись, снова встали,

топор свой провожатый в руки взял
и размахнулся: разом затрещали

все виселицы; глухо застонал

степной простор, и в небе загремело,
исчезли трупы, чистый путь лежал.

Мой проводник, пошел вперед. Несмело

и я за ним; шли не один мы час,
но вот на поле что-то зачернело,

как будто жук навозный. Всякий раз,

как мы смотрели, — больше становился,
и вскоре видим — церковь возле нас.

Пылали свечи. Медленно струился

кадильный ладан перед алтарем,
напев унылый к небу возносился.

На алтаре, пред тучным божеством,

сердец горячих, ранами покрытых,
дымилась груда; золотым кольцом

прикованный и терньями повитый

лежал там Разум; благостно попы
уж на него точили нож о плиты.

И хор гремел: «Блаженны все столпы,

все, что, не видев, в бога верят свято,
что лобызают след его стопы,

а сами поднимают нож на брата!

Наш бог — затоптанная в грязь Любовь,
убитый Разум! Ныне, как когда-то,

во имя бога тащим на убой

Любовь и Разум. О, прими, наш боже,
тот дар, что мы слагаем пред тобой!»

И проводник сказал мне: «Это — ложе

сна вечного, заклятой злобы глас,
той темноты, что светом стать не может!»

И, камень взяв, лежавший возле нас,

в церковное он бросил средостенье,
и то же сделать мне он дал наказ.

Загромыхали о стену каменья;

и он топором опоры подрубил —
и повалилось с грохотом строенье,

земля встряслась, все небо мрак покрыл, —

и в третий раз вокруг все загремело.
Я, содрогаясь, спутника спросил:

«Да кто же ты, творишь какое дело?»

Он рек: «Я древоруб, ты видишь сам!
Готовлю путь свободе, правде смело.

Ты хочешь? Я топор тебе свой дам.

Как я служил, служить ты будешь миру!
В том цель твоя и путь лежит твой там!

Пойдешь?» — «Пойду!» И он мне дал секиру.