Стихотворения и поэмы. Том 2. Неизданное при жизни

Сияющие качества восприятия мировой совокупности, также подлинно творческий вплотной подход к вещам, пленительное внедрение в вещи, как таковые, жизненное сосуществование в них.

И ещё, как трепетно нам в юноше зреть непостижимое, седого человека, свойство прозорливости.

Крылатая юношеская поступь, непрестанное скольжение по краю небытия.

«Двенадцать стихотворений – двенадцать ударов в лицо смерти. Каждое сильно и страшно не в силу своей замогильной невозвратности, а в силу своей нерождённой неожиданности. Какая-то огромная воля заключена здесь в каждую букву. Это холодные снаряды огромной взрывчатой силы».

Отсюда его хрупкая грусть, так ясно сквозящая в стихах, что, на наш взгляд, сближает Божидара с Иннокентием Анненским: утренняя и вечерняя зори!

Поэт отчётливо являл себе относительность нашей познавательной способности и в то же время мудро признавал её ценность человеческую.

И тем не менее упорно искал он тот совершенный снаряд познания, искание коего он сам же назвал древней бредней колдунов о неком мудростном камне. Тяжкий рок его постигнул!

Николай Асеев

«…а всядем, братiе, на свои

бръзыя комони, да позрим синего Дону»

«Слово о плъку Игоревѣ»

В первом «Временнике»[8] находятся два превосходных изыскания. Одно принадлежит Хлебникову: «Перечень. Азбука ума»; другое: «Ухват языка. Приставки» – Николаю Асееву. В то время как у четырёх предыдущих чувственность закована, здесь вдруг из нагромождённых глыб показывается живая плоть.

Силуэт трепетный её, то в синеве неба на лужном просторе или в степной необъятности, то сдавленный сериозностью и холодностью городской. Любовь его вплетается в космос.

Поля, степи, леса, города, сёла, воды, звериный мир внедряются в поток его любовный. Громоздятся друг на друга, мелькают гранями различными во взоре нашем. Лицо любви его открыто явлениям мировым и человеческим, они, в свою очередь, отражаются в нём, и отражённые ярчают снова, но уже в нас.

Вал за валом, гребень за гребнем вздымается грудь поэта страсть-любовью к небу.

В «Оксане» столь мощно вылита она в форму, настолько выпукла форма эта, что кажется, материал, из которого созидал Асеев, не слова, а камень грановитый.

Бурлит казачья кровь в поэте, сжигает мозг, даёт ей он волю и дарит нам, в свежести и яркости небывалой, стихотворения «Тунь» и «Гремль II-ой». Обаятельнейший синтез восприятий древней столицы нашей Москвы.

В этом разгуле, пущенном на полный, безудержный, казалось, скок, чувствуется воля сильная.

«Лётное слово его облетает легко город, страну, мир, задевает крылами множество губ, перекликая многоповторённым эхом». «Песня Андрия»[9], смертным овеем обвеянная, древнеросски предельно насыщена.

Сонная, тусклая ночная жуть в его стишие «Шёпот», «Гудошная» полна печалью грустной.

«Осада неба» памяти поэта Божидара, по ритму и формовке строгой, подобна твёрду алмазному.

И велик был стиха его скорбный и соратный пафос.

Борис Пастернак

«…ces pâtres contemplatifs, dont l’origine

était aussi inconnue que celle du vent ou que la

demeure des vieilles lunes…»

J. Barbey d’Aurevilly

«Цыгане» – одно из лучших стихотворений Пастернака.

Кого из поэтов не пленяло это древнее, неразгаданное племя, оголённая, жаркая плоть человеческая?

«В тот день, когда они исчезнут, мир потеряет, правда, не добродетель, но одну частицу своей плоти», – заключает свою статью о цыганах Сен-Виктор.

И кому, как не народу русскому, благодаря смежности земель славянских и азиатских, встретившему взор свой со взором азийским, так близка и дорога жизнь цыганская?

Краше всего она – в складне поэзии русской. Въявь, как ослепительны и чародивы образы Пастернака. Поистине, прочтя его «Цыган», можно уверовать в переселение душ, или, быть может, поэту была домирным очагом утроба цыганская, или мы вместе с Новалисом должны согласиться, что «Поэзия растворяет чужое бытие в своём» и что «Поэт понимает природу лучше, чем какой-нибудь учёный».

И действительно: «Люди сумели разобрать египетские иероглифы и ниневийские клинообразные надписи, – говорит Сен-Виктор, – никто ещё не разгадал загадку этого племени живого и существующего. Обязанность ли философа, или натуралиста разобрать его душу, по-видимому, лишённую всех особенностей мышления и морального чувства. Народ без традиций, состоящий из индивидуальностей, лишённых памяти. Какое чудо сохранило этот слиток столь подвижных молекул? У него нет истории; придя к нам в сказочном облике, он привык жить в нём и так сгустил все тени, что сам не мог бы отличить теперь реальности от своих вымыслов. Никаких воспоминаний о первобытной истории, никакой тоски по родной земле.

Можно подумать, что в первый же день своего исхода он перешёл вплавь реку забвения».