Сто братьев

– Я снимаю документальные фильмы, потому что люблю своих братьев, – заявил он нам. – Это неправильно? Кто-нибудь, скажите, правильно это или неправильно, а то я уже чувствую себя глупо.

Он наклонился, собрал обломки разбитой камеры. Казалось, никто сейчас не может ни заговорить, ни двинуться с места; пришло время задуматься о хитросплетениях нашей взаимозависимости и жалких оскорблениях, что считаются нашей валютой взамен знаков ласковой заботы.

Филдинг баюкал камеру. Всюду, куда достигал слабый свет едва горящих двадцати люстр, склонились головы. Вирджил всем весом оперся мне на руку, навалился на меня; и на миг все забыли о Максвелле, хоть его дыхание все еще слышалось, как и погавкивание пса Чака, и всхлипывания Джереми. Еще нет и семи часов, а человека уже довели до слез. Печальная функция этого действа (а я уверен, что в подобной динамике ролей задиры и жертвы есть функция, хотя и скрытая), так вот, функция подобного действа – сплотить разобщенных собратьев в отдельные фракции по возрасту или по поведению, принятому в дружеских отношениях (либо по какому-либо присущему идеологическому или эмоциональному воззрению), и тем самым облегчить стресс, без которого не обходится откровенно личная самопрезентация в таком аморфном и крупном обществе, как наше. Подсознательное желание утвердить свою независимость, растворившись в предвзятом коллективе, контринтуитивно, но вполне заурядно; его можно наблюдать в действии на любой вежливой коктейльной вечеринке, когда завязываются политические или философские споры, а гости либо подтверждают, либо опровергают близость с кем-то из компании, заявляя: «Да! Да! Я согласен с таким-то».

Разумеется, это типичное общественное поведение и с ним знакомы все. И сравнение с коктейльными вечеринками не выдерживает критики, поскольку этим вечером в красной библиотеке коктейли пока что не разливали.

Но линии фронта все равно обозначились. Своим припадком гнева Филдинг оказал Джереми неоценимую услугу, превратив его из озорного виновника в жертву, а этим качествам уже может сопереживать практически любой.

В процессе Филдинг перегнул палку сразу в двух отношениях. Его гнев пугал, его машинальное воззвание к милосердию было слишком сентиментальным. Мы видели перед собой пафос человека, стремящегося определить себя через искусство как услугу, как дар окружающим. Признаём, формулировка красивая и романтичная, но и столь же неудобопонятная, химерическая и, пускай выраженная от всей души (думаю, никто не ставил под сомнение искренность нашего брата), недружелюбная к какому-либо реальному сочувствию; вдобавок проявленная жестокость уже сделала Филдинга непривлекательным для симпатии или жалости субъектом; да и кому понравится, чтобы его попрекали любовью? Джереми плакал все громче и громче (похоже, ему действительно досталось: он катался по голому полу как человек, испытывающий ужасную боль), так что после паузы, которая показалась очень долгой, – хотя на самом деле, скорее всего, прошло меньше чем полминуты, пока мы стояли и самоосознанно разбирались, кого в чем обвинить, чтобы самим остаться с чистой совестью, – в конечном счете у нашего брата Филдинга, у которого в любой другой вечер нашлось бы двадцать-тридцать сторонников, готовых отстаивать его предположительно искреннее художественное мученичество, конкретно в этот вечер не осталось никого.

– Да у тебя фильмы дурацкие! – раздался голос из противоположного угла.

– Ты используешь людей и вещи, и тебе плевать, что с ними будет! Так-то ты понимаешь любовь? – выкрикнул неопознаваемый другой из сумрака у «Социологии».

– Моя камера! О, моя бедная камера. Только посмотрите на мою камеру, – сокрушался режиссер.

От камина раздался голос – грубый и знакомый нам всем:

– Завязывай ныть.

Кто же, как не Хайрам. Вот и он, грохочет своими ходунками, с трудом подтаскивает их одной рукой, хромает и внезапно дает, как мне показалось, нетипично великодушный совет:

– Слушай, Филдинг, это не конец света. Сломанное можно починить. У многих вообще нет кинокамер – и они не жалуются, они счастливы. Ты бы лучше не упускал шанс и показал пример, как держать себя в руках. Расправь плечи, стань лидером. Задай планку, к которой будут стремиться остальные. – И, показывая на Джереми, произнес: – Кто-нибудь, помогите несчастному молодому человеку встать с пола. Вы что, не видите, что ему плохо? Вы что, не слышите, как он плачет? Сколько ночей в этом доме я выслушивал бесслезные всхлипы молодежи? Сколько раз вскакивал утром от топота ботинок в коридоре с мыслями о самоубийстве. Я бы и сам подал нашему брату руку помощи, но, как видите, это невозможно… – Здесь потребовалась пауза, чтобы опереться на ходунки и хрипло отдышаться, прежде чем поднять всем на обозрение травмированное запястье. – …Сегодня меня едва не убили, моей руке конец.