Сто братьев

Чтобы это подчеркнуть и ярче проиллюстрировать кротость своего характера, я сделал два шага и внезапно, драматически, словно сомлев, рухнул ему в ноги. Я опустился на четвереньки и принялся собирать поломанные лилии. Как уже упоминалось, несколько бледных бутонов упали прямо на большие черные туфли Хайрама с загнутыми носками. Этот банальный и одновременно яркий символизм черного и белого не ускользнул от меня, пока я один за другим поднимал сломанные цветы. И еще один, и еще. В напряженных ситуациях люди часто ведут себя наперекор или даже прямо противоположно собственным твердым ожиданиям. Факт остается фактом: в приступе гордыни я уничтожил подаренный букет. Сейчас я это упоминаю не для того, чтобы оправдать свой ничтожный поступок – то, как встал на колени, сдался Хайраму, – но чтобы донести простой постулат: когда подлинный конфликт достигает кульминации, время словно замирает, происходит всплеск адреналина, бросает в жар и в холод одновременно, потому что надо решиться на правильный поступок. Я уверен, что, по мере того как поколение за поколением стараются приспособиться к боли и страданиям, неизбежным в семейной жизни, это накладывает отпечаток на фамильный характер, оставляет поддающийся расшифровке след и дает подсказки, как формируется отдельный характер.

Первый Даг в истории Нового Света умер при родах в глуши в 1729 году.

Другой Даг, кузен первого, по общему мнению, был умным и чутким ребенком, но он погиб в раннем возрасте, упав с лошади.

Следующий Даг успел достичь подросткового возраста, но скончался от травм, свалившись с крыши.

Племянник и тезка этого Дага умер в пять лет, когда лодка с ним и другими домочадцами перевернулась на черной реке, что змеится через горы на западе.

После этого какое-то время Дагов в нашей семье не было. В 1854 году еще один появляется в приемных списках подготовительной академии под управлением шотландца, верившего в богоугодность детского труда и ледяных ванн. Нужно ли договаривать? В последующие десятилетия за именем Даг так и тянулся плотный шлейф суеверий и страха смерти.

Так я возвращаюсь к ситуации, сложившейся с цветами и Хайрамом тем вечером в красной библиотеке. Разве же мог я, взрослый Даг, наследник столь многих Дагов, так красиво растративших жизни задолго до зенита, упустить шанс создать великолепный и благородный поведенческий прецедент, подать славный пример всем братьям и любому Дагу, которому однажды выпадет удовольствие называть меня своим предком? Я не считаю то, что распростерся перед Хайрамом, капитуляцией. Ни в коей мере. Встать на колени ради цветов – это победоносная демонстрация готовности забыть о бессмысленных препирательствах во имя содружества и взаимопонимания. Опуститься на пол было даже приятно.

Ковер был до неприличия грязным. Кто здесь отвечает за уборку? Я заглянул под кресла с ножками в виде звериных лап и увидел пыль, рваные бумажки, засохшие крошки и сигаретные ожоги, прогоревшие дочерна спички и множество серых кучек, – должно быть, тайком сбитого сигаретного пепла. И сам ковер был шершавым на ощупь: сама ткань словно стала песком и грязью, от нее мерзко пахнуло чем-то мокрым и дохлым. Сколько здесь было по рассеянности пролито послеобеденных портвейнов, от которых остались лишь сахарные лужицы, кормившие насекомых и пропитавшие старую ткань вплоть до самой пенопластовой основы и трещин в паркете, что так стонал под нашими туфлями и сапогами, грохотавшими туда-сюда – в туалет, к порношкафчику, к столу с напитками?

Клетчатые гетры Хайрама сбились у него на ногах. Одна вовсе сползла. Да ей особо нечего было прикрывать. Кожа была мертвенно-бледной, в бурых пятнах. Хайрам подтягивал брюки высоко. Завязывал под самой грудной клеткой. Если присмотритесь, многие старики носят штаны именно так. У Хайрама они были зеленого цвета и не гармонировали с носками. Туфли, как я уже говорил, были черными и огромными. Они приковали все мое внимание. Можно сказать, очаровали. Я потянулся за цветком, упавшим поперек мыска туфли. Та, словно в ответ, двинулась руке навстречу. Конечно, это просто Хайрам сместил ногу. Но для меня, лежащего на животе на вонючем ковре, этот объемный черный загнутый носок словно самоактивировался, словно сам решил поднести мне белый бутон. Очевидно, загнутый носок туфли Хайрама – не живое существо. Я это знал. Просто вблизи туфля выглядела такой большой, и вытянутой, и впечатляюще толстокожей, со шнурками-усиками и носком, поблескивающим, словно мокрый нос животного.

Ее захотелось погладить.

Возможно, если бы я приласкал туфлю, то и на душе бы полегчало. Я нахожу, что меня время от времени успокаивают небольшие жесты самоуничижения, истинное соприкосновение с чувствами одиночества и стыда.