Сто братьев

Я что, и правда являю собой такую удручающую картину? Да, я действительно малость сутулюсь. Стараюсь выпрямляться, но с годами не становишься моложе, плечи ноют после зимних вечеров в библиотечном кресле с прямой спинкой, где я порчу глаза над заляпанными купчими, расплывающимися свидетельствами о смерти, неразборчивыми корабельными манифестами. Я встаю с кресла изможденным и, конечно, сутулюсь. А с прической вроде бы все не так уж плохо. Волосы у меня от рождения тонкие и редеющие на макушке – это факт, я их поэтому и не стригу по бокам, только немного под ушами. Не поймите меня неправильно. На лысину я их не зачесываю. Нет ничего вульгарнее для взрослого мужчины, чем зачесывать волосы на лысину. Я расчесываюсь утром, а потом практически предоставляю голову воле ветров. Да, признаю, одежда устарела на несколько сезонов. И что с того? Я никогда не гнался за модой и не доверяю мужчинам, которые следят за последним стилем, – я сейчас про близнецов с их дорогими и красочными парными свитерами. Возможно, конкретно этот мой костюм (голубой вельветовый пиджак с накладными карманами, брюки «для охоты на уток» из камвольной шерсти с протертыми и грязными штанинами – все то, в чем мне удобно) постороннему покажется несоразмерным и тесным, а то и давящим. Признаю, недавно я прибавил пару сантиметров на талии. Как я уже говорил, я не становлюсь моложе. Конечно, из-за того что я чуть располнел, одежда на животе натянулась. Рукава уже можно и отвернуть. Не повредит отдать пиджак портному, чтобы поправить лацканы. Но, подозреваю, Хайрам бы не придирался к моей внешности и манере держаться, не будь у меня на галстуке и рубашке столько крови – крови Максвелла.

– То, что я на этой неделе не брился, еще ничего не значит, – сказал я. – Я только хочу помочь. Я хочу, чтобы все ладили. Я хочу, чтобы мы все снова были счастливы.

Как это прозвучало? Горестно? Нежно? Надо пояснить, что, несмотря на антипатию к нашему старшему брату, к его злобным выпадам, среди нас – и я уверен, что это относится к каждому брату, – все еще нередко жила надежда на какую-то доброту и ласку, пусть даже на тень восхищения мнением или чувством, чем угодно. Понимаете, в его присутствии мы чувствовали себя детьми – детьми, застигнутыми в худшие моменты взросления, во время чистейшего и ужасающего понимания собственной ничтожности в большом мире; и во взрослом возрасте чувствовать эту ничтожность мучительно тяжело, потому что это форма регрессии, а значит, это унизительно. Поэтому, несмотря на нелюбовь – несмотря на все, – мы жаждали уважения престарелого брата.

Он с трудом распрямился и снова мучительно втянул в себя воздух. Слушать его было больно.

– Веди себя как мужчина. Прими ответственность за свои зловредные мысли и безнравственное поведение.

Хайрам мог иметь в виду лишь одно. Полагаю, выше я уже упоминал, что наш брат Эндрю – славный парень, болеющий сердцем за обделенных, – недавно взял в привычку пускать по кругу шляпу для сбора пожертвований в пользу бездомных, нашедших пристанище на открытом лугу за высокими каменными стенами нашего дома. Эта шляпа – поношенный хомбург: серое сукно, узкие поля и глубокий залом, темный материал, давно потемневший еще больше из-за чьих-то жирных волос. В эту емкость отправлялись банкноты и монеты из наших карманов. Шляпа ходила по рукам. Открывались кошельки. К концу вечера выручка Эндрю могла стать весьма внушительной.

Время от времени шляпа с деньгами оказывалась на столе. Кто-нибудь положит да и оставит без присмотра, если где-то происходит что-то интересное – завязывается ссора или Грегори торжественно зажигает свой великолепный пылающий десерт, пропитанный коньяком.

Пока что давайте ограничимся тем, что я точно помню, сколько позаимствовал – за годы – из шляпы и что это всего-то чуть меньше восьмисот долларов.

– У меня в последнее время туго с наличностью! Что тут такого? Я все верну! – закричал я на Хайрама.