Сто лет Ленни и Марго

Я убрала юбки-платья-туфли обратно в чемодан. И замерла на нижней ступеньке над воздушным шариком. Желтым. Схлопывать все эти желтые шары было весело, как и жить с ними в квартире целую неделю – словно на лютиковом поле. Я сохранила один сдувшийся, с веревочкой, так и оставшейся на нем. Не хотела забывать, что она помнила.

Неразбериха была – чем дальше, тем хуже. У встречного мужчины из носа ручьями лилась кровь, стекала к губам, набиралась в рот, и ему приходилось сплевывать ее на землю.

Она двигалась проворно: тут юркнет между людьми, там – под плакат.

– Мина!

Полицейский обрушил дубинку на плечо одного из демонстрантов, и тот скрылся из поля зрения. Его друзья бросились к офицеру, схватили за китель, повалили на землю.

Корреспондент “Патэ” скажет потом в новостях, что таких ожесточенных протестов Лондон еще не видывал.

Из чемодана выскользнули фотографии, упали на тротуар лицами вниз. Я взяла с собой только две. На одной я в зеленом платье отплясываю с Миной на кейли – вечеринке с шотландскими танцами, которую ее подруга Салли закатила в мою первую новогоднюю ночь в Лондоне. Мина смеется, мы ухватились друг за друга, скрестив руки, и кружимся. Той ночью мне не верилось даже, что можно быть такой счастливой. И мое любимое фото: я и Мина с нарисованными на лицах цветками на домашней вечеринке уж не помню у кого. В ту ночь мы спасли пса. И Мина показала, что не только меня, но и другие существа учит быть свободными.

Подобрав оба снимка, я снова села на ступеньки. Было уже, наверное, часа три ночи. Но я все равно ждала.

Взвыл и заржал испуганный конь, всадник-полицейский пробовал его усмирить. Взрывались дымовые шашки, полицейских и протестующих несли на носилках.

– Мина! – кричала я, сама себя не слыша.

А она, наверное, уже далеко вперед убежала. И может, бежала до сих пор.

Тяжелый транспарант треснул меня по голове, перед глазами поплыло. Вокруг поднимался белый дым, казалось, что все это вообще не со мной. А потом кто-то навалился сверху всем телом, и я, помню, упала на землю.

Ее шагов я не слышала, но она была тут как тут, стояла у нижней ступеньки – чужое пальто на плечах, в руках плакат с надписью “Мир”. А на теле ни царапинки.

Удивлялась я ее способности всегда выйти сухой из воды.

От моих побитых голеней взгляд ее поднялся к окровавленному колену, потом к исцарапанным рукам и, наконец, остановился на чемоданах.

Так много хотелось ей сказать. Спросить, почему она такая свободолюбивая во всем, кроме одного. Объяснить, что не надо меня бояться. И к ней я испытываю совсем не то же самое, что испытывала к Джонни, ведь это чувство не основано на обязательствах. Оно добровольно целиком и полностью. И что я буду любить ее вечно, если только она захочет.

Но сказать не получилось.

Ощущая привкус металла и крови, я все же упорно шла вперед, удаляясь от протестующих. Свернула в переулок, потом в другой. И двинувшись вниз по улице, где валялись теперь метательные снаряды демонстрантов – булыжники, ботинки и ненужные уже плакаты, – в последний раз увидела улыбающегося президента Хо Ши Мина, на сей раз лежавшего на земле с перепачканным лицом – по нему непочтительно прошлись ботинками. Домой, говорил он мне, уходи домой!

Но дома у меня не было.

И мне предстояло его найти.

Мина села рядом на холодную ступеньку, положила голову мне на плечо – мы по-прежнему не говорили ни слова. Я боялась сказать это снова. И не услышать этого в ответ тоже боялась.

Я, видимо, задремала, а открыв глаза, увидела, что темное небо обнадеживающе побледнело. Всходило солнце. Она так и сидела рядом, положив голову мне на плечо, и спала.

Я стала вытягивать онемевшие ноги, хотела размять и, видно, этим разбудила Мину. Она открыла глаза, и, увидев ее заспанное личико, я захотела остаться с ней.

Но не могла.

Поэтому вручила ей конверт с деньгами за квартиру на следующий месяц. И фотографию с кейли. Чтобы она меня не забыла.

А потом взяла чемоданы и в бледном свете утра направилась вниз по улице.

Искать дом.

Обмен благами

– Почти 35 тысяч фунтов стерлингов.

– Шутишь?

– Не-а.

– Боже ты мой! И ведь я обязательно пропущу тот единственный день, когда произойдет что-то интересное! И как она с ними поступит?

Новенькая Медсестра совсем забыла, что должна была сделать мне укол от тромбоза, и стояла, уперев одну руку в бедро, а в другой рассеянно держала шприц иглой вверх, будто она модель из каталога шприцов (если такие бывают).

– Сказала, отложит часть и устроит отцу приличные похороны, а дальше не знает – может, в университет вернется, или поедет путешествовать, или вложит деньги в покупку дома, а что-то матери отдаст. В общем, у нее много идей.

– Вот это да!

– И не говори. Она и мне хотела дать одну.

– Одну что?

– Одну купюру. Сначала попросила меня сосчитать, сколько в сумке, а потом предложила взять одну – пусть, говорит, у тебя здесь будет память о Швеции. Сказала, что все это время, после ухода из больницы, помнила нашу встречу, и улыбнулась, увидев свои желтые розы у меня на тумбочке.

– Так ты взяла?