Стоик

В дополнение к этому Бернис не могла не замечать бедственного положения, в котором живет множество индийских детей, маленьких заморышей, которые собирались стайками, безнадежно слабые и изможденные, заброшенные и больные. Ее терзали душевные муки, на память приходили заверения разных гуру в том, что Бог, брахман, есть бытие и благодать. Если так, то куда же Он делся? Эта мысль не давала ей покоя и в конечном счете стала невыносимой, но тут в ней неожиданно загорелась другая мысль, порожденная первой: нужно восстать против этой деградации и победить ее. И разве Всё во Всём не есть Бог, который говорил в ней, наставлял ее таким образом помогать, поспешествовать, изменять, пока эта земная фаза Его не перейдет в другую, пока зло не сменится добром? Она желала этого всем сердцем.

И время действительно пришло, когда Бернис и ее мать, потрясенные и измученные этими бесконечными сценами невзгод, почувствовали, что им пора возвращаться в Америку, где у них будет больше времени и покоя, чтобы обдумать все увиденное, где у них будут средства поспешествовать, если это возможно, устранению столь массового бедствия.

И они вернулись домой. Это случилось в один солнечный октябрьский день, когда пароход «Халливелл» прямым рейсом из Лиссабона прибыл в нижнюю гавань Нью-Йорка и поднялся по Гудзону до причала у Двадцать третьей улицы. Пароход медленно двигался вдоль берега, над которым возвышались знакомые небоскребы, а Бернис погрузилась в размышления, предметом которых стал тот громадный контраст между двумя мирами, неизвестный ей до жизни в Индии. Она видела перед собой чистые улицы, дорогие здания, силу, богатство, самые разнообразные материальные блага, хорошо питающихся и хорошо одетых людей. Она чувствовала, что изменилась, но еще не понимала, в чем суть этих перемен. Она видела голод в самой его уродливой форме и не могла это забыть. В памяти ее оставалось и загнанное выражение части лиц, в которые она заглядывала, в особенности детских лиц. Что с этим можно сделать и можно ли?

И вот она вернулась в свою страну, страну, где она родилась и которую любила больше любой другой земли на свете. И по этой причине сердце Бернис билось чуточку быстрее, когда ее глаза видели вещи самые избитые, такие, как, например, бессчетные рекламные щиты с их претензиями выдать за необходимость то, что, даже будучи раскрашено яркими красками и напечатано футовыми буквами, имело сомнительную ценность, когда она слышала пронзительные крики разносчиков газет, хриплые гудки клаксонов, когда какой-нибудь самый средний американец на улице пыжился изо всех сил, пытаясь выдать себя за того, кем он явно не был.

Они с матерью решили на неделю-другую остановиться в отеле «Плаза» и, пройдя таможню, сели в такси со счастливым чувством людей, вернувшихся после долгих странствий домой. Обосновавшись в отеле, Бернис первым делом позвонила доктору Джеймсу. Ей так хотелось вспомнить о Каупервуде, рассказать о себе, об Индии, поговорить обо всем, что осталось в прошлом, а еще о ее будущем. И когда она увидела доктора Джеймса в его частном кабинете в доме на Западной Восемнадцатой улице, ее наполнила радость; он был дружелюбен и сердечен и готов с огромным интересом слушать все, что ей хотелось ему рассказать о своих путешествиях и о пережитом ею за эти годы.

В то же время он чувствовал: ей хочется узнать о том, что сталось с наследством Каупервуда. Ему не хотелось возвращаться к этой некрасивой истории, но он считал своим долгом рассказать ей обо всем, что случилось после ее отъезда. Но первым делом он сообщил ей о том, что Эйлин умерла несколько месяцев назад. Это сильно потрясло и удивило Бернис, потому что она всегда представляла себе Эйлин исполнительницей последней воли Каупервуда в том, что касалось его состояния. Она тут же вспомнила про больницу, основание которой было одним из самых искренних его желаний.

– А что с больницей, которую он собирался построить в Бронксе? – озабоченно спросила он.

– Ах, это, – ответил доктор Джеймс. – Она так и осталась в планах. После смерти на состояние Каупервуда налетела целая туча юридических хищников. Они появлялись отовсюду с их требованиями и контртребованиями, с документами на взыскание задолженностей, даже с юридическими спорами о выборе душеприказчиков. Бонды стоимостью в четыре с половиной миллиона долларов были объявлены утратившими цену. Счета на проценты по закладным, счета на всевозможные юридические услуги, все эти претензии всегда обращались на недвижимость, пока ее стоимость не упала до одной десятой того, во что она оценивалась изначально.

– А художественная галерея? – взволнованно спросила Бернис.

– Все разбазарено – продано с аукциона. Сам особняк продан на выплату налогов и других финансовых претензий. Эйлин была вынуждена переехать в купленную квартиру. Потом она заболела воспалением легких и умерла. Переживания, связанные со всеми этими передрягами, явно приблизили ее уход.

– Как это ужасно! – воскликнула Бернис. – Как бы он расстроился, если бы узнал! Он столько работал, чтобы создать все это.