Стоик

– Да, он работал, себя не щадил, – заметил Джеймс, – но никто не хотел верить в его добрые намерения. Даже после смерти Эйлин появились статьи в газетах, в которых говорилось о Каупервуде как о человеке, потерпевшем социальный крах, даже чуть ли не о криминальном характере его деяний, потому что, как там было написано, его миллионы «рассеялись как дым». Одна из статей даже была озаглавлена «Что оно делает?»[68], там Фрэнк был выставлен полным неудачником. Да, много было недобрых статей, и все они исходили из того, что его состояние после его смерти с помощью юридических формальностей, к которым прибегло множество людей, растаяло почти полностью.

– Ах, доктор Джеймс, как же горько думать, что все задуманное им пошло прахом.

– Да, не осталось ничего – только усыпальница и воспоминания.

Потом Бернис рассказала ему о ее философских открытиях: о произошедших с ней переменах. То, что казалось ей когда-то таким важным, потеряло в ее глазах всякий блеск, например, ее тревога за ее социальное положение в связи с Каупервудом. Более важным для нее, сказала она, стало трагическое положение, в котором пребывает народ Индии в целом, и она поделилась с ним кое-какими подробностями: нищета, голод, плохое питание, безграмотность, невежество, немалая часть которого покоится на религиозных и социальных заблуждениях, связанных с суевериями, а в итоге полное отсутствие каких-либо знаний о социальных, технических, научных достижениях мира. Джеймс внимательно слушал ее, время от времени вставлял: «Ужасно!», «Удивительно!» А когда она закончила, подытожил:

– То, что вы рассказываете об Индии, Бернис, правда. Но, к сожалению, правда и то, что Америка и Англия тоже не без социальных язв. Что говорить, здесь, в нашей стране, множество социальных зол и невзгод. Если как-нибудь захотите отправиться со мной в маленькое путешествие по Нью-Йорку, то я вам покажу целые районы, в которых обитают люди почти такие же несчастные, как ваши индийские нищие, дети, предоставленные сами себе, чей шанс на физическое и умственное выживание близок к нулю. Они рождаются в нищете и по большей части в нищете же и умирают, а годы между жизнью и смертью у них не назовешь жизнью в том смысле, как мы ее понимаем. Потом есть бедняцкие районы в наших промышленных и фабричных городах, где условия жизни не менее отвратительны, чем в любой другой стране.

И Бернис выразила готовность отправиться с ним в какой-нибудь из районов Нью-Йорка, где она бы увидела зрительное подтверждение его слов, потому что она за свою жизнь не видела подобных условий и не слышала о них. Ее слова не удивили доктора Джеймса – он знал, что ее жизненный путь, начиная с детских лет, был довольно безоблачным.

Посидев у него еще немного, Бернис вернулась в отель. Но по пути она не могла избавиться от боли, навеянной ей рассказом Джеймса о том, как было разграблено состояние Каупервуда. Печаль наполняла ее, когда она думала о том, как превратились в прах все его планы. Как не сбылся ни один из них. И в то же время она вспоминала о его любви к ней, о его интеллектуальной и эмоциональной зависимости от нее, о своей любви к нему. Ведь это по ее подсказке, как вспомнила она теперь, решил он отправиться в Лондон и воплощать в жизнь свой план подземной транспортной системы. И вот она собирается завтра снова посетить его усыпальницу, последнее материальное свидетельство всех тех ценностей, которые казались ей в то время яркими, реальными и замечательными, а теперь рядом с тем, что она видела в Индии, все это поблекло, потускнело.

Следующий день стал чуть ли не повтором дня похорон Каупервуда: небо было таким же серым и затянутым тучами, а когда она приблизилась к усыпальнице, ей показалось, будто одинокий каменный перст указует на свинцовое полуденное небо. Она, прижимая к себе цветы, прошла по гравийной тропинке, наконец ей стало видно имя: ЭЙЛИН БАТЛЕР КАУПЕРВУД, а под ним другое: ФРЭНК АЛДЖЕРНОН КАУПЕРВУД, и она почувствовала облегчение оттого, что Эйлин наконец упокоилась рядом с человеком, который принес ей столько страданий и которого она потеряла. Она, Бернис, вроде бы осталась победительницей, но только временно, потому что и на ее долю выпали страдания и потери.

Она стояла, разглядывая усыпальницу Каупервуда, и ей казалось, что она слышит звучные слова священника на панихиде:

«Ты как наводнением уносишь их; они – как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает».

Но теперь она не думала о смерти так, как до своего отъезда в Индию. Там смерть считалась одной из фаз жизни, и разрушение одной материальной формы считалось всего лишь прелюдией к созданию новой фазы. «Мы никогда не рождаемся и никогда не умираем», – так говорили они.