Столешников переулок

В прихожей ее квартиры стоял запах, какой бывает, если плеснуть воду на раскаленную сковороду. У порога лежала толстая подстилка в черно-красную полоску, старая, но чистая, будто никто еще не наступал на нее. Положили подстилку, наверное, чтобы скрыть недостающие дощечки в паркетном полу, но на все не хватило и две пустые впадины казались продолжением черных полосок. На вешалке с деревянными фигурными колышками висела шуба из искусственного темно-коричневого меха, вся в колтунах, как у бродячей собаки, зимнее пальто с облезлым, рыжим, лисьим воротником, бледно-лиловая длинная синтетическая куртка с грязным пятном вокруг кармана. От одежды шел легкий запах лекарств и дешевых духов. А вот обуви не было, даже растоптанных тапочек. Тусклая лампочка под высоким потолком давала густо-желтый свет, старящий и так не новые красно-фиолетовые обои. Напротив входной располагалась белая дверь, наверное, в Ингину комнату. Коридор поворачивал налево. Оттуда доносились тихие голоса говорящих на иностранном языке, вроде бы, испанском, и громкие – русского перевода. После того, как замок входной двери щелкнул громко, напоминая звук при передергивании затвора автомата, в глубине квартиры сделали телевизор тише. Сразу показалось, что и вся квартира насторожилась, прислушиваясь к вошедшим.

– Баб Валь, это я! – крикнула Инга и тихо объяснила, открывая белую дверь: – Соседка. У меня было три бабушки. Одна, папина, в деревне и две здесь, родная и приемная.

Ее комната была больше, чем казалось из окна напротив. Помимо трюмо и кровати в ней стояли тумбочка впритык к стене с ночником на черной точеной ножке и под темно-синим абажуром и черным телефонным аппаратом с белыми прямоугольными кнопками, лакированный платяной шкаф, письменный стол, узкая этажерка с книгами и большой фотографией старой женщины, наверное, бабушки, маленький круглый журнальный столик и большое черное кожаное кресло, которое всем своим видом показывало, как презирает остальную мебель. Из гаммы парфюмерных ароматов, заполнявших комнату, самым сильным был запах духов, тех самых, пронзительно свежих, которые как бы испарялись со льда.

– У бабы Вали все погибли в войну, – продолжала рассказывать Инга. – Они с моей бабушкой ревновали меня друг к другу, даже ссорились. Родители заберут меня – бабушки сразу мирятся. Теперь у меня одна бабушка осталась. – Она остановилась у журнального столика и, глядя в стену перед собой, спросила: – Кофе или чай? У бабы Вали всегда есть кипяток. Мне кажется, она никогда не спит, готова в любое время напоить-накормить гостей. Самовар у нее дореволюционный, медный, кипяток в нем с особым вкусом.

– Не хочу ни кофе, ни чай.

Инга вздохнула и повернулась лицом, усталым, пожухшим, казалось, сейчас она упадет обессиленная.

– Поцелуй меня, – попросила она низким голосом.

Помада была сладковата, а сами губы – податливы и нежны. Создавалось впечатление, что они, покачиваясь, как лодка на волнах, медленно уплывают вниз по течению, и одновременно, что губы неподвижны, а «плывет» все остальное, размазываясь, как изображение на ненастроенном экране монитора. Инга высвободила их и шепотом молвила:

– Выключи свет.

Выключатель был слишком податливым, переключился от легкого прикосновения, отчего возникло чувство незавершенности. Комната сначала стала черной, а потом посерела, наполнившись робким светом уличной лампы, который сюда попадал не слева, а справа.

Инга стояла спиной, раздевалась. Неспешно и без стеснения, будто одна в комнате. Складывалось впечатление, что подглядываешь за ней. Платье она небрежно кинула на кресло. Трусики, светлые стринги, узенькой полоской запавшие между ягодицами, сняла резким движением, затем смяла в кулаке и сунула под платье. Лифчик расстегнула правой рукой, повела плечами, освобождаясь от шлеек, и, прикрыв грудь левой рукой, спрятала рядом с трусиками. Двигаясь немного боком, переместилась к кровати, сдернула покрывало, отбросив его на спинку, и, словно бы и не поднимая одеяло, юркнула под него. Легла навзничь, лицо – вполоборота к стене. Левая рука выскользнула из-под одеяла, заправила прядь волос за ухо, открыв его, точно Инга не хотела видеть, но желала слышать, как раздевается мужчина.

Постельное белье было не холодное и без жесткости общажного. Оно пахло мягко, успокаивающе, чем-то напоминая аромат детской присыпки, и без малейшей примеси Ингиных духов. Чуть-чуть ими пахло ее ушко. На щеке кожа была гладенькая, губы скользили по ней, почти не касаясь. Такая же была и на шее, только под кожей еще билась артерия. А грудь – теплее и сыроватая, будто недавно высохла. Сосок упруг, выскальзывал из губ.